Во-вторых: пусть даже сущность вещей и сущность человека была бы предрешена, как можем мы быть уверены в том, что то, что мы постигаем как таковую, оказывается схвачено нами в полноте и неискаженности? Если мы претендуем на то, что видим, кто есть по существу тот, кого мы любим, как можем мы убедиться сами и показать, что видимый нами идеал исчерпывающий для данного человека?
Литература дает хороший пример такого видения в другом идеала, идеи, при котором сам этот идеал оказывается весьма сомнительным. Это знаменитый роман Л. фон Захер-Мазоха «Венера в мехах».
Северин Захер-Мазох – это не просто человек, испытывающий удовольствие от страдания. Он встречает Ванду и оказывается буквально заворожен ей, поскольку видит в ней тот идеал, который искал до сих пор. У них возникает роман, и он начинает воспитывать Ванду, эту свою госпожу. Он стремится довести ее до того, что видит как идеал. При этом, как бывает при такого рода воспитании, здесь присутствует момент саспенса, «подвешивания»: он «подвешивает» ее, впутывая в паутину своих желаний и вырывая из реального, плотного, непосредственного контекста жизни.
Этот пример хорош, конечно, тем, что идеал Северина, говоря каламбурами, отнюдь не идеален. Но можем ли мы с уверенностью утверждать, что то, что кажется нам самым высоким идеалом, не обнаружит в какой-то момент свою оборотную сторону?
А тогда, если я люблю и, как мне кажется, вижу в другом, кем он может быть, вижу то, что мне кажется в нем прекрасным, но не раскрытым, не следует ли мне скорее раскрыть ему это как ту возможность, которую я в нем увидел, просто подарить ему этот свой взгляд, доверив свой дар его свободе? Одарить другого, не отнимая у него другие возможности, которых я, быть может, не знаю? Такие вопросы появляются здесь у меня. Быть может, у кого-то из вас появятся другие.
Лекция 5
Платон (окончание). Аристотель
В прошлый раз мы говорили о Платоне. Сегодня я еще несколько слов о нем скажу.
Философия в Греции – это не просто область чисто интеллектуального постижения сущностных вопросов мироздания человеческой жизни. Философия – это всегда еще и практика жизни. Был такой французский исследователь Пьер Адо – ученый, который умер не так давно, в 2010 году. Почти наш современник. Он постоянно стремился раскрыть именно этот аспект античной философии, показать, что античная философия – это прежде всего определенная практика жизни. И с этой жизненной практикой неразрывно связаны те жизненные концепции, умственные построения, которые характерны для той или иной школы. Невозможно оторвать жизнь античного философа от его мысли: его жизнь и его мысль – одно.
Если брать школу Платона, о которой мы говорили уже немного в концептуальном плане, надо понимать, что платоновская Академия – это место, в котором учат не просто философски мыслить, а учат прежде всего жить как философ. Мы уже говорили об общей направленности этой школы: Платон желал воспитать новое поколение людей, которые смогут участвовать в политической жизни, но воспитать их так, чтобы это были люди, бескорыстно ищущие истину, бескорыстно стремящиеся к общему благу, люди, которым бесконечно интереснее непрестанное искание истины и блага, нежели преследование своих корыстных интересов. Мы говорили о том, как это стремление воспитывалось в школе Платона. Человека сначала приучали к занятиям математикой, геометрией, к постижению того, что за изменчивой внешностью вещей скрывается неизменная их основа. Геометрия показывает это через свои теоремы. Так, к примеру, сколь бы ни были эмпирически различны треугольные тела и сколь бы ни были многообразны способы изобразить треугольник: сколотить его из дощечек, нарисовать на песке, нарисовать на папирусе, – ко всем прямоугольным треугольникам будет применима та же теорема Пифагора. Подобным образом за многообразием изменчивых вещей можно обнаружить неизменные умопостигаемые истины, и от геометрии как частного примера таких умопостигаемых истин Платон переводит учеников к отысканию этих неизменных истин, идеальных оснований уже во всех окружающих человека вещах. И приучает постепенно человека к практике созерцания идей, лежащих в основе вещей нашего изменчивого мира.
Идея – это некоторый способ устроенности вещи как принадлежащей к такому-то и такому-то роду и виду. И мы говорили о том, что этот мир идей выстроен иерархически. Что есть идея стола, есть идея мебели, есть идея еще более высокого порядка – скажем, вещи, произведенной человеком. Мы по этой лестнице идей восходим к первой идее – идее блага, из которой все разворачивается. Так вот, с этим связана определенная практика собирания души, выведения ее из плененности телом как темницей души.
Платон – вслед за Пифагором – рассматривает тело негативно. И такое отношение к телу – при том, что будут и другие мыслители в Греции, которые так не будут смотреть на тело: уже Аристотель несколько иначе рассматривает проблему отношения тела и души, – в греческой культуре после Платона будет устойчиво сохраняться как своего рода культурная максима. Эту устойчивость показывает, например, то, что позже, когда в грекоязычном мире зазвучит проповедь христианства, людям, воспитанным греческой культурой, будет очень трудным принять в христианстве учение о том, что Бог не просто принял некий вид или видимость человеческого тела, а воспринял на себя всю полноту человеческой природы, включая реальное человеческое тело. Все учение о богочеловечестве, о боговоплощении будет трудным для сознания, воспитанного на идущей от Пифагора и Платона традиции отношения к телу как к темнице души. Христиан будут порой называть телолюбцами за то, что они так высоко ставят тело, говоря, что Бог воплотился, пришел во плоти, и уча, что при Втором пришествии Спасителя люди воскреснут в телах. Мысль о том, что человек в полноте существует в теле, что тело – это не препятствие, не темница, а необходимая составляющая человеческой природы, и составляющая, которая может быть осмыслена позитивно, станет вызовом для мира, воспитанного в платонической традиции, станет, по слову апостола Павла, безумием для эллинов. И дело здесь не только в культурных стереотипах, но и в том, что у Платона понимание тела как темницы души подчинено довольно строгой и вполне понятной логике. Попытаемся эту логику раскрыть.
С чем мы связаны через тело? Мы связаны со множеством конкретных, эмпирически данных вещей. Благодаря телу мы прежде всего воспринимаем то, что нас окружает, воспринимаем изменчивые, непостоянные явления, в которых самих по себе ничего твердого нет. Умом мы постигаем идеи, лежащие в основе этих явлений. Но через тело мы обращены к изменчивым вещам этого мира как таковым. Через тело мы обращены к тому, что сегодня такое-то, завтра изменится, послезавтра, может быть, исчезнет. И с этой обращенностью к миру изменчивых вещей может сопрягаться наше желание. Но если желание у нас оказывается привязано к тому, что мы телесно воспринимаем и телесно можем осязать, можем обонять, можем вкушать, то наши желания оказываются как бы рассеяны по миру. Наша желательная сфера оказывается не монолитна, не цельна. Нам хочется то одного, то другого, то третьего. Нам хочется то что-то вкусное съесть, то с кем-нибудь поболтать, то куда-то пойти и на что-то поглядеть, чем-то развлечься. Постоянная смена неустойчивых, некрепких желаний. По Платону, это состояние принципиально неправильное. Платон видит в этом не устройство желания как такового, а скорее своего рода искажение, болезнь желательной сферы, ведь он рассматривает желание как нечто по природе принадлежащее душе, а не телу. Тело лишь дробит желание и как бы рассеивает его по миру. А в идеале желание человека должно быть направлено не к многообразию изменчивых вещей, а к единой, неизменной, непреложной идее блага. Если это будет так, то и желание будет цельным, неизменным, непреложным. И это как раз будет означать, что человек освободил душу из телесного плена. Тело при этом мыслится как некий негативный полюс, полюс дробления желаний.
