На этом примере видно, что не только в плане этическом – скажем, поведения на войне, какой-то трудной ситуации, – но и в плане научного философского поиска, согласно Декарту, имеет смысл вырабатывать определенные принципы действия. Причем лучше всего, если эти принципы будут плодом серьезных размышлений.
Мы видим, что Декарт здесь предполагает автономию воли. Воля человека автономна по отношению к той ситуации, в которой он оказался, которой он принадлежит. Человек, поступающий этически, для Декарта это человек, который не плывет по течению, а поступает осознанно, осуществляя свободу своей воли. Уже значительно позже именно на автономии воли будет выстраивать свою этику Иммануил Кант. Декарт в этом плане – первая ласточка новоевропейской этики, основанной на автономии воли.
Но Декарт открывает новую линию не только в сфере этики, но и в сфере психологии. Он первым устанавливает сферу сознания как сферу интересов психологии, и вплоть до Вундта психология в основной своей линии развития так или иначе будет психологией сознания. Будут, конечно, отдельные попытки говорить о бессознательных процессах (Лейбниц, позже Гербарт и др.), но в целом психология будет стремиться исследовать именно сознание, причем сознание будет мыслиться как непосредственно данное в своей истинности его носителю, который только и имеет к нему прямой доступ. Сознание поэтому будут исследовать прежде всего путем смотрения вовнутрь себя, интроспекции. В XVII, XVIII, XIX веках ученые будут в целом придерживаться интроспективных методов работы с сознанием.
При этом Декарт, – и в этом ему будет наследовать Вильгельм Вундт – предполагает возможность двоякого рассмотрения всего, с чем мы встречаемся в этом мире. Мы можем рассматривать вещи, которые нас окружают, людей, природные явления как нечто, объективно существующее вне нас самих, как нечто, принадлежащее миру; и, с другой стороны, мы можем рассматривать все это как содержания нашего сознания. Так, я могу рассматривать стол, который находится передо мной, как нечто объективно существующее вне меня, соотнося его с моим телом. Стол – это вещь, которая отличается от моего тела и находится вне него. И в то же время я могу рассматривать этот стол как содержание моего сознания, как воспринятый мною стол, как некоторый образ данного стола в моем сознании. Именно так сфера сознания и сфера внешнего мира впоследствии, больше чем через две с половиной сотни лет после Декарта, будут соотноситься друг с другом В. Вундтом. Последний будет очень четко удерживать картезианский подход к выделению предмета психологии.
Проблематичность картезианского способа выделения сферы сознания состоит в том, что сознание мыслится при этом как охватывающее собой всю сферу опыта его носителя и потому, строго говоря, может рассматриваться только как единственное сознание, монологически замкнутое на само себя. В рамках картезианского подхода не удается как следует поставить вопрос о множественности сознаний и о взаимодействии сознаний; не удается всерьез начать говорить о том, что никакое человеческое сознание не является одним-единственным, и более того, никакое человеческое сознание не может развиться в ситуации, когда оно изолированно, оно не развивается в ситуации изоляции. Все то, о чем позже будут говорить психологи – к примеру, наш Лев Семенович Выготский, – рассматривая ситуацию развития как ситуацию взаимодействия взрослого и ребенка, все это в рамках картезианского способа выделения сознания в прямом смысле немыслимо. Здесь требуется уже следующий шаг: требуется начать рассматривать сознание не как вмещающее в себя все и всеохватывающее, не как то, что останется у нас, если мы выключим вопрос о существовании внешнего мира, а как сознание, не являющееся одним-единственным и с самого начала интерсубъективно ориентированное. Ход в сторону такого понимания сознания будет делаться уже в конце XIX века очень внятно. К примеру, Франц Брентано, в 1874 году издавший работу «Психология с эмпирической точки зрения», будет постулировать, что сознание всегда направлено вовне себя и всегда познает нечто внеположное себе, вводя понятие интенциональности как направленности на нечто. Тем самым Брентано закладывает одну из линий, в рамках которых оказывается возможным поставить вопрос относительно существования других сознаний. Хотя вопрос этот будет здесь очень сложен; у Гуссерля, воспринявшего понятие интенциональности от Брентано, проблема интерсубъективности – одна из самых сложных проблем.
Но вернемся к XVII веку. Теперь нам нужно сказать о мыслителе, который как философ начинал, в том числе с изучения философии Декарта, но который выдвинул философскую концепцию, во многом альтернативную картезианской. Это Бенедикт, или Барух, Спиноза. Его еврейское имя Барух, латинское – Бенедикт.
Почему в это время употребляются латинские имена? Почему, скажем, Рене Декарт именуется также Ренатус Картезиус, откуда и происходит термин «картезианство»? Дело в том, что международным языком философии и науки того времени была латынь. И крупные мыслители в то время писали трактаты на латыни. Кстати, Декарт здесь тоже был новатором во Франции. Часть своих работ он написал по-французски. Он положил начало формированию французского языка философии и науки. Так же, как в XVIII веке начало формированию немецкого языка философии и науки положит Христиан Вольф. Но все же и Вольф, и Декарт будут основные свои труды обязательно писать на латыни, с тем чтобы читающая публика не только в их родной стране, но и в других странах могла познакомиться с этими работами, поскольку все ученые и мыслители в это время хорошо знают латынь и свободно на ней не только читают, но и пишут. Поэтому, когда мы говорим, что латинское имя Спинозы Бенедикт, а еврейское Барух, это связано не только с тем, что он подвергся изгнанию из еврейской общины, но и с тем, что всякий ученый, публикуясь на латыни, использовал некий латиноязычный вариант своего имени – или перевод, или близко звучащее имя. Скажем, имя Рене по-французски и имя Ренатус на латыни – это фактически одно и то же имя. Ренатус, Рене – возрожденный, рожденный вторым рождением. Равно как Декарт и Картезиус – это также одно и то же.
Так вот, Спиноза – мыслитель с непростой судьбой. Выходец из еврейской общины в Амстердаме. В то время, в XVII веке, в Амстердаме существовала уже довольно мощная еврейская община. Это были люди, приехавшие за несколько поколений до Спинозы из Португалии, где евреев притесняли, в более либеральную Голландию и хорошо в ней обосновавшиеся. У них была своя синагога, свои учебные заведения, свой бизнес. Они занимались торговлей, и весьма успешно. В целом еврейская община была очень сплоченным единством, государством в государстве. Евреи жили своей достаточно автономной жизнью в Голландии, и Спиноза рос именно в этой среде. Он учился в принадлежавшей общине школе, где образование, с одной стороны, готовило к деловой жизни, давая навыки, необходимые для ведения торговых дел, а с другой стороны, там была еврейская богословская подготовка; и Спиноза, будучи очень талантливым молодым человеком, имел шанс стать раввином. Пока не обнаружилось его свободомыслие, эта карьера становилась для него все более реальной перспективой. Но уже в юности он начинает ставить перед своими учителями такие вопросы и предполагать возможность таких ответов, которые в еврейское богословие и в ту линию богословия, которая закрепилась в этой общине, никак не укладывались.
