Еще раз оглядела комнату, поднялась, положила листок на кухонный столик, что возле плитки, придавила его стеклянной пепельницей, потом взяла чистую простыню и бечевку, аккуратно упаковала картину, обвела комнатку прощальным взглядом и решительно шагнула к выходу, оставив ключ под старым, пыльным, затертым ковриком.
Она шла привычным маршрутом, стараясь не смотреть по сторонам. Если это ее последняя прогулка по Остоженке, значит, незачем фотографировать это взглядом, незачем запоминать. И вообще, если Чингиз все же уедет, то никогда – никогда – она не ступит на эту улицу! Этой улицы для нее в Москве больше нет.
Она так и не узнала, что в тот же день, точнее через пару часов, в мастерскую вошла дворничиха Зойка, красивая, рослая, полудебильная баба, которую пользовали все местные алкаши. По договоренности с почти бывшим жильцом, красивым, чернявым и строгим парнем, которого Зойка почему-то побаивалась, зашла, чтобы прибраться. А что, лишняя трешка – не деньги? Зойка шаркала огромными мужскими ботинками, что-то пришептывала, смахивая в помойное ведро все подряд без разбору – вот еще, некогда ей разбираться! Туда же, в помойку, полетела и Наташина записка. Зойка озверело махала веником, шваркала шваброй с вонючей и грязной тряпкой и приговаривала:
– Ничего, не баре! Буду я тут еще колупаться!
Вывалив ведро с мусором в помойный бак – «во говна-то набрали!» – с чистой совестью Зойка плюхнулась на лавку у подъезда – отдохнуть, перекурить и дождаться чернявого, чтобы забрать честно заработанную трешку. А то знаем мы их: сегодня не заберешь – завтра не вспомнят!
Чернявый появился через полтора часа, Зойка даже успела вздремнуть. Как всегда, хмурый, неразговорчивый, странный, хотя и красивый. Не парень – конфетка, не то что Зойкины дружки-алкаши.
Не узнала Наташа и про то, что через четыре года Чингиза не стало – все та же проклятая болезнь, семейная беда.
Не знала, что молодая, тихая, молчаливая и работящая его вдова осталась бездетной – не получились у них с Чингизом детишки. Зато появились в доме мужчины – одна за другой замуж вышли все сестры, и скоро небольшой домик из силикатного кирпича наполнился детским смехом и плачем – одно утешение для несчастной пожилой женщины, потерявшей и сына, и мужа.
Через три месяца токсикоз отпустил, и Наташе стало немного легче. Приезжала Людка, возбужденная и говорливая, спешила поделиться новостями. А новости были ужасные.
Жена ее нового хахаля, как называла его сама Людка, тяжело заболела.
– Что там точно, не знаю и знать не хочу! Только знаю, что все по больничкам! Из одной в другую, поняла?
Наташа молчала.
– Плохо дело, врубаешься? – Людка уперлась в нее взглядом.
– А ты радуешься? Желаешь ей смерти? – спросила Наташа.
– Не ей смерти, а себе счастья! Ты дура, Репкина?
Наташа тихо, но решительно сказала:
– Ты, Людка, больше не приезжай. Слышать тебя не могу.
В марте у Таньки с Петей родилась дочка, а в мае, оставив Ростика на попечении бабушек, они приехали в Москву по делам. Увидев Наташин живот, Танька всплескивала руками и запричитала. Остановил ее Петя:
– Чего несешь, глупая? «Беда», «какое несчастье», «как же теперь», «что же нам делать», – передразнил он. – Счастье это, поняла?
Танька на мужа не обижалась, сама знала, что ума не палата. Да и в словах его, казалось бы, грубых и оскорбительных, сквозили любовь и нежность.
Остановились на пару дней, Наташа перебралась в кухню на раскладушку. Потолкались по магазинам: школьная форма Ростику, вещи для малышки, детское питание – вдруг не будет молока? Подарки тетке Марине и бабе Насте, три кило соевых батончиков – любимого лакомства, – головка «Российского» сыра – удача. К удачам приравнивались и два батона «Молочной» колбасы, чай со слоном, карамель «Раковые шейки». В придачу «Клубника со сливками», три банки сайры, конструктор для Ростика – а вдруг заинтересуется?
– Хотя вряд ли, – вздыхала сестра. – Так и гоняет днями по улицам, книжек в руки не берет, рисовать не умеет, из пластилина лепить тоже. – Но сквозь слезы улыбалась: – Это бы здесь, в Москве, затравили бы. А там, у нас, проще.
В июне Наташа ушла в декрет – все теперь стало непросто. Усталость накатывала мгновенно, ходила, переваливалась, как утка, так бы и валялась на диване и смотрела на стену.
А на стене темнел и мерцал, завораживал и манил загадочный мандариновый лес.
«Глупости все это, выдумка, – злилась Наташа. – Волшебный лес, исполняющий желания, волшебные мандарины! Сказки про белого бычка. А в жизни все по-другому, хуже и гораздо страшнее».
Не было дня, чтобы она не думала о Чингизе. Как он там, в далеком горном селе? Сложилась ли семейная жизнь с тихой и молчаливой кавказской женой? Как его мама и сестры? Рисует ли он? Или давно забросил мольберт и кисти, став настоящим сельским жителем, у которого, как известно, по горло забот?
Вспоминает ли он о ней хоть иногда или забыл? Обиды на него она не держала. Значит, он не мог по-другому!
И еще – он никогда не узнает, что в далекой, холодной Москве, которую он успел полюбить, у него будет сын. В этом она по-прежнему была твердо уверена.
Писала Танька, звала в деревню. Но нет, тяжело, уже тяжело. Да и опасно – куда тащиться перед самыми родами? А если роды начнутся там, в Труфановке, а если сломается Петин «москвичонок»?
Двадцать девятого августа было невыносимо жарко. Даже за ночь город не остывал и яростно отдавал накопленный за день жар – жар от панельных стен домов, от крыш с расплавленным битумом, от ставшего мягким асфальта.
Завернувшись во влажную простыню – а высыхала она моментально, – Наташа лежала на полу у открытого балкона и задыхалась. Огромный живот давил, не давал дышать. Наташа гладила его, приговаривая:
– Что, маленький? И тебе тяжело? Знаю, мой милый. Пожалуйста, потерпи! Осталось немного! Да и жара эта чертова когда-нибудь закончится!
В пять утра, когда невыносимый жар чуть-чуть, ненадолго, дал передых и она наконец стала засыпать, начались схватки.
Кряхтя и охая, Наташа с трудом поднялась с пола, быстро умылась и причесалась, еще раз проверила давно приготовленную и собранную сумку, а потом набрала «Скорую».
Машина мчалась по пустому городу с включенным сигналом. Милая молодая врач с лицом, сморщенным от сострадания, держала Наташу за руку.
Разговорились. Оказалось, что Нина, Нина Владимировна, работает всего две недели – она пока интерн. Еще оказалось, что они почти ровесницы и даже соседки – Ниночка жила в двух минутах от «Профсоюзной». Замужем не была, да и не торопится, успела пережить большую трагическую любовь.
– Но это все в прошлом, – вздохнула милая докторша. – Теперь только карьера. Ну их, этих мужиков, – по-детски нахмурилась она. – Боль одна. Боль и слезы.
Наташа кивнула.
