Олег – так звали жильца – стал любимцем всех бабушек дома. Еще бы – вежливый, аккуратно одетый, с по́ртфелем, как говорила бабушка Кротова, и с деколоном. Чуть прикрыв глаза, Анна Васильевна Кротова вытягивала шею вслед ахритектору, ловя вкусный запах курносым сморщенным носом.
Однажды Наташа столкнулась с соседом у гастронома. У нее полная сумка овощей: картошка, капуста, свекла. В придачу две бутылки молока, килограмм манки, кило сахару, пачка соли. Сосед налегке: пакет кефира, сдобная булочка, два яблока, один апельсин.
– Ужин вот, – почему-то смутился он.
– Ой, какой вы молодец, – похвалила Наташа. – А я сейчас картошечки нажарю, сосисок отварю, да и хлебушек с маслом. Эх, даже стыдно!
– Что вы, о чем? – с жаром возразил сосед. – Это ж так здорово – картошка с сосисками! Понимаете, я совершенно безрукий. Ну знаете, есть такие мужчины – ни гвоздь забить, ни лампочку поменять. Картошку я могу только сварить, да и то почищу так, что половина в помойку. А уж поджарить – это точно не про меня. А жареную картошечку – уммм! – мечтательно закатив глаза, сказал архитектор. – Картошечку я очень люблю! – И, бодро подхватив Наташины сумки, он повел ее к дому.
Говорили о всякой ерунде – паршивой, дождливой погоде, поздней весне, предстоящем, по прогнозам, холодном лете. Одним словом, ни о чем, как говорила Людмила.
«Какой из меня собеседник, – подумала Наташа. – Он архитектор, образованный человек. А я – простая парикмахерша с восьмью классами образования. Чем я могу быть ему интересна?»
Дошли до Наташиной квартиры, и, почему-то испытывая неловкость, они смущенно простились.
И только спустя час, когда картошка была почти готова и схватилась румяной зажаристой корочкой, Наташа вспомнила об архитекторе.
Подбежав к зеркалу, причесалась, подкрасила губы, сняла фартук и вышла за дверь. Один лестничный пролет – и она перед его дверью. «Господи, зачем я это делаю?» – мелькнуло у нее, и тут же она решила сбежать. Но было поздно: на пороге стоял архитектор. В брюках и рубашке, явно домашних, но чистых, отглаженных, никаких там растянутых треников и застиранных маек.
Архитектор страшно смутился:
– Вы? Ну проходите. Правда, у меня страшный завал.
– Нет, нет, спасибо! Я не за этим. Я, – от волнения она поперхнулась, – приглашаю вас на ужин! В смысле, на жареную картошку. Кажется, ничего получилась.
Сашенька был на шахматном кружке. Вернулся, когда мать и сосед сидели уже над пустыми тарелками и громко смеялись. Увидев эту картину, мальчик замер в дверном проеме. «Ну ничего себе, а!» – было написано на его растерянном лице.
И мать, и ее гость страшно смутились.
Наташа тут же засуетилась, без конца звала сына на кухню, упрашивая поужинать, соблазняла любимой картошкой, да и вообще была странной, чужой. Саша есть отказался.
– Извините, – собирая посуду, пробормотала Наташа.
Архитектор уверил ее, что это нормальная реакция подростка. Да и вообще не о чем беспокоиться, он уже уходит.
– И да, огромное спасибо за ужин! Картошечка ваша ну выше всяких похвал. Сто лет не получал такого вот удовольствия!
Стояли в прихожей, сосед продолжал извиняться, а Наташе хотелось одного: чтобы он поскорее ушел.
Закрыв дверь, пошла в комнату, попыталась обнять сына, и снова была странной, смущенной, чужой. А Саша и головы не повернул, спина его была каменной, жесткой. Отмахнулся, как от назойливой мухи:
– Мам, все понял. А теперь извини – уроки. Я не голоден, у метро съел мороженое.
Стоя у раковины, она обливалась слезами – нет, невозможно. Просто невозможно, и все. И никаких чужих здесь не будет. Не будет чужих в их с сыном жизни, потому что она у них одна на двоих.
В тот вечер все точки были расставлены.
Странное дело – больше с соседом они не сталкивались, как будто ее хранила судьба. А через полгода Наташа узнала, что он съехал, вроде вернулся к жене. Впрочем, какая разница? Но почему-то она почувствовала облегчение.
И у Ниночки дома все было несладко. Вадим разводился с женой Валентиной.
– Как же так? – недоумевала Наташа. – У них же все было прекрасно!
Оказалось, что нет, ничего прекрасного там давно не было.
– К тому же у Вали роман, – призналась Ниночка.
Господи, да что ж такое творится на белом свете: Вадим, Валя, дети, дружная, крепкая, счастливая семья! Таким только завидовать! Как все ужасно и горько!
А тут еще с тяжелым инсультом в больницу попал Ниночкин любовник. Ниночка позвонила среди ночи.
– Натка, прости! – плакала она, извиняясь за поздний звонок. И повторяла чужим, мертвым голосом: – Это не он, понимаешь? Просто не он! Это чужой, незнакомый, плаксивый старик! Ничего, ничего от него не осталось… Нет его, того, моего, понимаешь?
Постоянно звонила Ниночке жена несчастного. Рыдая, советовалась и просила у нее помощи. А Ниночка, святой человек, выслушивала, со всеми созванивалась, собирала консилиумы. Только что супчики в судках не возила, а все остальное было на ней. На нее было страшно смотреть – юбка крутилась вокруг талии, падала. Колечки слетали с похудевших пальцев. За месяц Ниночка вся поседела, от корней до кончиков. А сходить в парикмахерскую не было ни сил, ни времени, а главное – желания.
Когда ее любовник наконец выкарабкался, Ниночка поняла, что отношения эти ее тяготят и страшно выматывают, обесточивают, как говорила она, и тут же начинала смеяться:
– Ну мы же теперь близкие родственники, через такое прошли! Смешная штука жизнь, да, Наташка?
* * *
Людка объявилась на Восьмое марта – приехала с сумкой продуктов и, конечно, с бутылкой.
– Празднуем, подруга! А что – Женский день, чтоб его!
«Постарела, – думала Наташа, глядя на Людку. – Глаза грустные, мертвые».
Но Людка не жаловалась, а хвасталась – стала директором ресторана, клиенты серьезные, в общем, почет и уважение. «Ну и, разумеется, бабки».
Выпив, Людка заплакала:
– Денег столько, Наташка, все могу себе позволить, все! Только вот ничего не хочу. Ничего, понимаешь? Ни тряпок, ни цацек. Всю жизнь мечтала выбраться из нищеты, карабкалась, лезла через головы, через постель! И вот получила. И что? – Людка демонически расхохоталась. – А ничего! Ни счастья, ни радости! Скука одна. Ладно, подумаешь! Как будто у других хорошо! Да куда ни глянь, одно дерьмо! Ты согласна, Наташка?
Наташа промолчала. Жалко было Людмилу. Жалко до слез. Долго не решалась, но все же спросила:
– Люд, извини, а как твоя девочка, дочка? Ты про нее что-нибудь знаешь?
– Знаю, в специнтернате она. Бываю там изредка. Да ничего, жива. Ходит, ест, гуляет. Только меня не узнает. Гостинцы хвать – и бежать. Кто я ей? Чужая тетка. Все, Наташка. Закончили. И, пожалуйста, больше не надо!
