Он подустал от пряного и терпкого юга, от его назойливых запахов, пышных, неувядающих растений, громкоголосой толпы возбужденных отдыхающих, очередей в столовую, от чужой неудобной скрипучей кровати, житья коммуной, где всё на глазах, все скопом.
И еще он невыносимо соскучился по своей Лильке.
Накануне отъезда проставился – так было принято. Купил здоровенный торт, три бутылки вина и большущий арбуз.
Вере прихватил букет цветов. Она залилась пунцовой краской и от смущения повторяла как заведенная:
– Ну что вы, зачем, не стоило беспокоиться!
Ну и разумеется, пригласил к столу.
Публика собралась быстро – вечер. Женщины принялись хлопотать. Кто-то быстро напек гору блинов, кто-то выставил дефицитную колбасу, кто-то расщедрился вяленой рыбой. Появилась и хозяйка Тамара – крупная и все еще красивая баба лет за пятьдесят, сестра-хозяйка в местном санатории.
Придирчиво оглядев стол, ушла к себе. Вернулась с баллоном – так здесь называли трехлитровые банки – соленых помидоров и здоровенной тарелкой крупно нарезанного домашнего сала.
– От моего стола вашему.
В общем, загудели. Болтаясь под ногами, крутилась детвора, таская со стола то хлеб, то колбасу, то ломти арбуза.
Поднялась хозяйка, держа в натруженных, крупных руках стакан с вином.
– Ну, Серега, за тебя! Хороший ты мужик! По бабам не шлялся, не блудил, не напивался, не буянил! И сын у тебя хороший, воспитанный. Не то что некоторые, – Тамара зыркнула в сторону ребятни.
– Спасибо, Тамара, – усмехнулся Котов. – А откуда ты знаешь, что не блудил? Может, я по-тихому, а?
Все рассмеялись. Только Вера покраснела и опустила глаза.
Вот же чудачка.
Котов посмотрел на нее. Грустная. Грустная и красивая. В общем, дай ей бог, этой Вере, хорошего мужика, пару деток, ну и что там еще?
Звякнули гитарные струны, молодежь запела.
В коротком перерыве на очередной тост вдруг запела Вера. Все удивленно замолчали.
Она пела тихо, но пробирало до сердца, до слез, до мурашек!
Вот как бывает.
По Муромской дорожке стояли три сосны. Со мной прощался милый до будущей весны. Он клялся и божился меня одну любить. На дальней на сторонушке меня не позабыть.
Какая оглушительная тишина стояла в недавно шумном дворе! Какая печаль разлилась в душном воздухе! И как она пела…
Плакали женщины, притихли мужики. «Волшебная сила искусства», – подумал Котов.
Ах, Вера, Вера… Как же ты хороша – глаз не оторвать. Оторвал. Встал резко.
– Простите, господа-товарищи, пора! Поезд ранний, да еще и собраться! Спасибо за компанию, за хлеб-соль. За песни хорошие… В общем, бывайте здоровы! – Крикнул Мишку и пошел к себе.
Мишка долго не засыпал, ворочался, вздыхал, хлюпал носом.
– Что, неохота домой? – спросил Котов.
– Неохота, – отозвался сын. – А что там хорошего, дома?
– Ух ты, – удивился Котов. – Прямо совсем ничего?
Мишка, пребывая, кажется, в расстройстве и скандальном настроении, раздраженно буркнул:
– Школа начнется. Холод. Ну и вообще…
Это «вообще» Котов опустил.
– Школа! – хмыкнул он. – Ну не все же коту масленица, а, Михал Сергеич? Будней, сын, куда больше, чем праздников. Такая жизнь. А ты радуйся, что были праздники! Были же, правда? Море было, тепло! Раздолье, свобода! И еще будут – сто, тысячи раз! Вся жизнь впереди! Ох, Мишка… Сколько еще всего будет!
– Ладно, – согласился сын. – Но все равно жалко.
– Да что тебе жалко? – разозлился Котов. – Не думал, что ты такой нытик.
– Тетю Веру жалко, – вдруг всхлипнул Мишка, – хорошая она.
– Ничего себе! – От удивления Котов привстал на локте. – Почему же тебе ее жалко? Красивая женщина! А как поет! Жалко ему! Забыл, где у пчелки жалко?
– Вот бы ты, пап… – пару минут он помолчал, – женился бы на этой тете Вере…
– Что? – закричал Котов. – Ты спятил, пацан? У меня, между прочим, есть жена! А у тебя, Миша, мама! И она нас ждет. Ждет и скучает.
– Посмотрим, – коротко бросил сын и, давая понять, что разговор закончен, отвернулся к стене.
«Ничего себе, а? – Котова трясло, как в лихорадке. – “Посмотрим”. Каков наглец, а? Негодяй просто. Мама ему не подходит. Замену ищет. Тетя Вера хорошая, а Лиля, значит… Засранец! Ну чистый засранец, ей-богу! Хотя что я на него, на ребенка, напустился? – успокоившись, подумал Котов. – Он парень умный, чувствительный. Все понимает. И про Лилю все понимает. Да и какая она мать, одно название! Все всё понимают, а вслух произнес один Мишка».
Вскочив с кровати, Котов накинул рубаху, влез в шорты, схватил пачку сигарет, нащупал коробок, глянул на соседнюю кровать – кажется, спит. Да, спит, сопит себе в дудочку. Высказался и спит.
Котов замер на месте. «Бедный мой парень! Все чует, все понимает и про себя, и про нас с Лилькой. И наверняка страдает за меня, за себя. Прости меня, Мишка. Я так не хотел. Видит бог – я хотел по-другому».
На улице стояла по-южному душная ночь. Да, домой, в прохладу, в Москву!
Во дворе было тихо, все разбрелись по норам. Только у забора стояла женская фигура – Вера? Кажется, да.
Услышав шаги, она вздрогнула и обернулась.
– Вы что не спите? Вам же совсем рано уезжать.
Он подошел. У соседнего дома горел желтоватый фонарь. На Верино лицо падала слабая тень.
Она смущенно поправила полу халата, провела рукой по волосам.
– Хороший вечер, правда? Такая теплынь! А у нас уже вовсю дожди! Скоро похолодает. Даже не верится, что где-то дожди, правда?
Он сделал к ней шаг.
Она подняла на него глаза. Сколько в них было отчаяния, тоски!
– Я вам в дорогу собрала. Только вы, пожалуйста, не сердитесь. Это Мише. Нет, ну и вам, разумеется, – окончательно смутилась она. – Пирожков с повидлом купила, вы не волнуйтесь, они не испортятся! Миша любит с повидлом. Колбасы колесико краковской. Повезло – при мне выкинули. Яиц сварила пяток. Вы не обижайтесь, ладно? – повторила она. – В вагон-ресторан не находишься, а пути больше суток.
Он притянул ее к себе, уткнулся в пахнущие детским мылом волосы. Прижал ее.
– Нет, я не сержусь. Что вы, Вера! Большое спасибо! Просто такая вот жизнь – у вас своя, у нас с Мишкой своя. Это вы на меня не сердитесь!
Уткнувшись ему в шею Вера прошептала:
– Что вы, за что?
Он отодвинул ее от себя. Глаза, полные слез, бледные губы.
– Простите меня, – повторил он и, резко развернувшись, пошел к себе.
