Да эти друзья будут куда хуже смешного графа Толстого.
А интересно, как к такому образу мысли должен относиться вот я, который пусть и случайно, но попал на палубу крейсера, идущего на помощь нашим людям, – неважно где, в Маньчжурии ли, Корее или во Владивостоке? Но вы, наверное, для таких сочиняете отдельные и особые прокламации.
Я тогда и думать не мог, насколько был прав – в смысле, что скоро такие, особые прокламации увижу. Вот здесь. На крейсере.
Что произошло с этим неприглядным ворохом бумаг от Станислава, я сейчас расскажу – бумаги сыграли свою роль в дальнейших странных событиях.
А в тот момент – когда я уже выкарабкался из каюты жадно дышать почти свежим воздухом – у меня в голове оставалось, отнимало радость, беспокоило что-то… я не мог сразу сказать что. Какие-то строчки. Да, только четыре строчки, из числа быстро просмотренных мной. Где? А, кажется, в «Стрелах» (Невский, 100).
И, маску лжи сорвав с лица злодея,
Вдруг обнажить его смертельный страх
И бросить всем тиранам, не робея,
Стальной руки неотвратимый взмах!
Эта стальная рука не давала мне покоя. Мертвая, бессмысленная, таящая глухую ненависть, она, казалось, замахивалась на меня откуда-то из переплетения лебедок и такелажа «Донского».
Автор: подписано «И. Каляев». Кто такой?
О смысле поэзии
И прокламации исчезли из моей каюты. Журналы так и лежат нетронутыми, а вот эти серые листки – их нигде нет.
И для того, кто их нашел, получается, что Алексей Немоляев – разжигатель революции на военном корабле его императорского величества. Да еще какой революции – в бешеном, диком, подлом ее варианте (что там было, в прокламациях той «Р.С.Д.Р.П», насчет желательности поражения России в войне и насчет наших японских братьев?).
Кто ходит по этому коридору? И кто может в любой момент сюда зайти, с учетом того, что дверь не запирается?
Да кто угодно. Любой офицер, все их каюты здесь. Затем, по нашему коридору постоянно топают два матроса, поодиночке, но одни и те же – не очень молодые, мордатые, физически, очевидно, не слабые и мрачные какие-то. Чьи-то вестовые, наверное. Один из них – вроде как Дружинина, я видел, как он заходил в дружининскую каюту, замыкающую наш коридор. А второй? Но еще есть вестовые прочие, да хоть Ен.
И именно Ен в этот же день начал задавать мне вот какие вопросы.
– Вашбродь, дозвольте спросить – а если дома все так плохо, то нас что – вернут обратно? А если нас забыли, то, может, мы сами вернемся? А кто тогда даст нам угля? Что вы думаете? У нас все волнуются.
Понятно, что у них, в носовой части корабля, волнуются. У нас, на корме, то же самое.
Ен очень нервный и затаенный. А что вы хотите от китайца.
Еще была Инесса. Я встретил ее у чугунного кнехта на палубе утром (когда исчезли мои прокламации), и она ласково положила мне мягкую кисть на рукав:
– Вы замечательны, Алексей. Вы не бегаете за мной, как гимназист, и не играете в отвергнутого демонического соблазнителя. Вы настоящий, понимающий, щедрый мужчина – и более не будем об этом. Благодарность вам, с занесением в формуляр.
Я вздохнул и улыбнулся. Вспомнил ее лицо на подушке… стерлась пудра и часть гримировки, и еле заметный запах – я знаю, что это Regent de France… и внимательно посмотрел на нее: в тщательной прическе, снисходительно улыбающуюся, и этот ее профиль с изогнутым носом…
У нас здесь много людей с птичьими фамилиями, подумал я, стараясь не думать о Вере Селезневой, птичке водной и летучей. Похож ли Илья на перепелку? А ведь в чем-то – да. Зато Инесса, если бы была птицей, то получился бы гордый кондор с испанским воротником из белых перьев.
– Скажите, Алексей, а вы все-таки с кем подрались? Моряки с какого корабля – не знаете?
– Да нет же, какие моряки? Все здешние. Трое очень смуглых, с острыми носами, с этаким местным тяжелым ножом, тощие голые ноги. Все, что успел заметить – на бегу из этого переулка.
– Да, а в переулок этот…
Она замолчала, эта деликатная женщина, не стала выяснять, что я делал в переулке и кто меня туда отправил. А я бы и не сказал.
Илья – ну, конечно, он заходил, и не раз, почему-то в форменной тужурке со стоячим воротничком, только что без орденов. Принес свой смит-и-вессон, тяжелый, основательный. Показал, как им пользоваться, сообщил, что у него остается еще браунинг, маленький и слабый, но мне, видите ли, оружие нужнее.
Так и должен вести себя человек, отправивший меня на смерть? Вполне возможно, что да.
Я подержал эту мощную штуку в руке и засмеялся, вообразив себя ковбоем на Диком Западе, где-то в Эль Пасо, куда убегают гимназисты. Отложил эту железку в дальний угол.
Но прежняя жизнь, в общем, кончилась.
Потому что Илья был и оставался моим главным подозреваемым, просто за неимением неглавных. Он что-то сделал не так. Отправил меня к девице, которая наводила на клиентов всяких местных громил… хорошо, он не знал, чем она опасна… так? Или не так? В общем, авантюрные прогулки лучше отменить. Вот же Рузская – да я вообще ее не видел на берегу. И, кстати, почему? На катере она виднелась с палубы не раз, но куда шел катер – кто же знает. А это интересно.
А кто такая вообще Инесса Рузская, тесно подружившаяся с Ильей Перепелкиным?
Ладно, черт с ними с обоими, я сижу здесь с моими повязками. Не так уж тут и скучно. На корабле стала популярна библиотека – Лебедев, как я узнал, распорядился устроить ее не на офицерской территории, возле кают-компании, а где-то поближе к орудиям, чтобы брали и сдавали книги также и матросы. Так-то обычно библиотек две.
У меня с собой книг почти не было, и, благодаря корабельной коллекции, давно я не читал в столь неумеренных количествах дрянной литературы. Кто, например, приволок на корабль сочинения господина Гр. Самарова? И что такое «Гр» – граф или, допустим, Григорий? Из любовно захватанных томов этого классика я узнал, что внешность графов и герцогов – неизменно «аристократическая», что пейзаж обязательно «красивый», потому что слов господин Самаров знает немного. И еще из этих шедевров (один – «За гробом», другой – «Призрак») видно, что автора по-настоящему волнуют не потусторонние феномены, а то, как дворянину сохранить репутацию в свете, но все-таки не упустить хорошее наследство или приданое. Разрешить эту тяжелую проблему может прежде всего справедливый – но изобретательный – государь.
Чехов оставил после себя странную пустоту, подумал я, глядя на муар отражений моря на потолке. Он закрыл эпоху беспомощной и моралистской литературы, потому что после него делать такую литературу если не стыдно, то неловко. И вот мы ждем какого-то совсем другого, нового Чехова, или новых Чеховых, потому что прошлый век уже точно ушел вместе с ним. И всего-то в минувшем году.
