Вот и следующая строка сценария:
– Свежего хлеба нам давайте!
И сразу, обвалом – крики, ругань, которые слышны были, наверное, на весь рейд.
И дополнительный свет на палубу, по команде Блохина.
Вот когда между двух матросских фронтов появился Лебедев.
Худой, равнодушный, с головой, подпертой жестким воротничком, он шел вдоль ряда матросов один, как будто о чем-то думая. Крики накатывали волнами, но в момент внезапной тишины с мостика донеслось:
– Ваше приказание выполнено, рулевое управление выведено из строя.
И тут стало еще тише, потом был какой-то общий вздох.
Далее Лебедев махнул рукой не глядя, к нему подскочил мичман с заранее, видимо, заготовленным блокнотом и карандашом.
С фланга он отсчитал десять матросов, переписал их фамилии. Команда вытягивала шеи, пытаясь понять, что происходит.
Десятке этой Лебедев еле слышно скомандовал:
– Шаг вперед – арш!
Пауза длилась менее секунды, после чего все десять шагнули вперед: рефлекс. Их развернули вправо, и десятка помаршировала глубже в носовую часть корабля. А Лебедев и мичман начали проделывать то же самое со второй десяткой.
В этих странных маневрах не было никакого смысла. Но, видимо, на то и было рассчитано: моряки вытягивали шеи, стараясь рассмотреть, что творится на фланге… И не знали, что делать.
А потом задние ряды дрогнули, люди сначала поодиночке, потом уже и толпой стали разбредаться и снимать койки с крюков, таща их в жилую палубу.
В какой-то момент я начал пытаться одновременно следить за этим безумным спектаклем – и посматривать на лица. Лиц было слишком много, мне было нужно увидеть и матросов, и особенно офицеров – и что-то я увидел и запомнил.
Понятно, что ни мое, ни чье-либо еще оружие не выстрелило.
Адмирал Рожественский – вот человек, которого мне до сих пор жаль. Потому что всем было понятно: сделать он не то чтобы ничего не может, но…
Вот он поднимается, на следующий день, к нам на палубу – серая борода топорщится, ненавидящие глаза переходят с одного лица на другое. И он ревет:
– Я знал, что команда здесь сволочь, но такой сволочи не ожидал!
И вдруг – что с ним, он сейчас заплачет? Нет, просто у адмирала от ярости перехватывает горло, он резко машет рукой и поворачивается обратно к трапу.
Потом, конечно, был приказ – про холуев японских, сеющих смуту между немысленными. Под домашний арест попали четыре лейтенанта (с продолжением исполнения обязанностей), фельдфебелей перевели на матросские оклады.
Но в те же дни взбунтовалась команда на пароходе «Русь», одном из наших транспортов. И был мятеж на «Малайе», виновников развезли по карцерам, страшным металлическим коробкам без окон и вентиляции, люди начали умирать. Их перевели на госпитальный «Орел». Ходили слухи о бунтах на прочих кораблях. Вот только нигде, кроме «Дмитрия Донского», не шла, видимо, речь об уходе корабля с последующим разоружением «в нейтральном порту, после чего все мы…». Нигде не звучала мысль «за борт кровососов, но…», и нигде не размышляли насчет того, как поведут себя моряки на прочих кораблях – «станут ли стрелять в своих братьев», если от адмирала поступит такой приказ.
Я хорошо понимал, что хотя до России тысячи километров, уплыть от нее далеко невозможно, и события здесь продолжатся.
Но я и представить не мог, что продолжатся они в виде спектакля, который кончится кровью.
Небо в алмазах
У прокатившейся по эскадре волны бунтов было много последствий. Дело было далеко не только в том, что хлеб – после паузы в два дня – вернулся на «Донского». Главное – что адмирал не просто захлебнулся своим ревом на нашей палубе. Он, видимо, понял, что рев этот больше не поможет.
Были совещания командиров, аквамариновую гладь между кораблями снова и снова резали катера. Гневные приказы прекратились. И начались, в дополнение к хлебу, зрелища. Пришел праздник, который был неизбежен, просто потому, что ничего другого не оставалось.
Каждый корабль старался, как мог. Великолепен был дуэт двух «Орлов» – броненосца и госпитального красавца. На том из них, где броня, был обед для офицеров, сестер милосердия и нескольких офицеров с белого «Орла» и с других кораблей, а потом – музыка, конечно.
Музыка потому, что на бронированном «Орле» обитают три таланта. У Славинского – баритон, у Шупинского – тенор, а Добровольский мало того что им аккомпанирует на пианино, он еще и исполняет пьесы собственного сочинения. И сестра милосердия Клемм, с ее сопрано, пела дуэтом с обоими.
На броненосце «Бородино» знаменит духовой оркестр, и он радовал всю бухту, потому что звук по воде идет далеко и чисто. На «Александре»… но все-таки затмил всех наш «Дмитрий Донской». Потому что Лебедев – это Лебедев.
Наш командир вежливо отказался от идеи устроить обед с музыкой для офицерства. Он вместо этого устроил театр для всей команды. Причем театр такой, как положено – то есть вечерний.
Я давно устал следить за логикой адмиральских приказов: то эскадра стоит с затемненными огнями и спущенными противоминными сетями, то это все оказывается ненужным. Ходили слухи, что сторожевые корабли, в основном миноносцы, встречались в море с непонятными судами, и почему бы не с японскими разведчиками, а потом разведчики куда-то испарялись, бдительность ослабевала… Так или иначе, в пронесшемся по кораблям вихре праздников адмиралом было разрешено почти все: ход катеров и шлюпок ночью, игры прожекторов и даже головокружительный сюрприз, ждавший нас под занавес театра.
Праздник надо выстрадать. И вот наш старый крейсер вымыли от ватерлинии до клотика, и вот выскребли все палубы, притащили с берега гирлянды свежей зелени. Еще оттуда же, прямо с плантации, привезли целую шлюпку ананасов (обошлось это кому-то из офицеров в жалкие десять франков, причем ананасов дали бы за эту сумму еще, просто в шлюпку больше не помещалось).
Тут я внес в праздник свой вклад, пообщавшись с самым большим человеком на крейсере – коком. Это тот, кто может подарить понравившемуся моряку аккуратно распиленную мозговую кость, остается только выложить содержимое на кусок хлеба и присыпать солью… я, впрочем, таковой у него не просил. Это он просил моего совета.
– Я их, проклятых, резал как арбуз, вашбродь. Но вышло некрасиво. Корочка колючая. Меж зубов застревает. А на берегу я ел чистые такие ломти…
– Смотрите, как это делают темноликие береговые жители. Нужен острый нож, прежде всего.
– Не порежьтесь, вашбродь, мои ножи острее некуда.
– Я только покажу. Они сначала снимают эту золотую шкурку, целиком, вот – остаются такие оспины как бы. Потом проделывают по спирали полудюймовые канавки, быстро и легко, и все эти темные вмятины уходят с вот такими полосками мякоти, они годятся на сок… Вот вам голый ананас. А теперь на ломти – и в котелки, что ли, или еще куда-то.
