Тут я постарался не заноситься, но ведь… но ведь… и Дружинин же знает, кто я такой и чем на самом деле занят:
– Может, через два месяца я стану как минимум товарищем министра, неважно какого. Или кем-то побольше. Пусть просто ответят на вопрос: есть ли еще в России, и особенно за ее пределами, боевая организация типа той, где был Перепелкин. Да или нет, и желательно хоть как-то сказать, чья она. А дальше – будет у нас все получаться, запросим что-то еще. Ну напишут вам снова, что вы паникер – чем рискуете? Вы уже паникер. А у Рузской были вроде как кошкой. Значит, с повышением вас, Дружинин. И давайте с пивом полегче, а вот поесть здесь хотя и не восторг, но все веселее, чем на корабле. Да?
Кончается февраль – то есть я провел зиму в теплых краях, на загадочном для кого-то острове, в авантюрном путешествии и обзавелся романтическими шрамами: поэтессы сойдут с ума, когда я вернусь. Это в плюсе.
А вот в минусе… Там довольно много.
Представим себе: приходит очеркист из журнала «Нива» к своему покровителю, капитану первого ранга Пузырю – то есть к Семенову, на «Суворова». И сообщает, что он сейчас взял на себя расследование дела о повторной попытке угнать корабль вместе с гигантским грузом золота для подкупа китайской императрицы. А поэтому требует, чтобы Семенов оказал ему протекцию по части полного ознакомления с системой доносов и прочего информирования на флоте.
Тут Семенов хитро улыбается и вызывает доктора, тот осматривает меня и сообщает, что офицер, переодевшийся матросом и кусавший других офицеров, был в худшем состоянии.
А если я этого не сделаю, то не буду знать, кто сообщил Рузской о готовящемся бунте – люди с других кораблей или с нашего. От Дружинина, который был кошкой, тут просто ничего не дождешься.
Но с другой стороны, зачем мне так много знать? Все, что мне на самом деле нужно – это чтобы никто не угонял корабль в непонятные воды, с возможным убийством или неизбежным пленением офицеров, нас с Дружининым в том числе. А дальше я разберусь… я разберусь… То есть надо просто повторить то, что сделала Рузская, – она что-то узнала и заранее предупредила Лебедева. Дальнейшее он взял на себя.
И если всерьез, то в какой-то момент я просто неизбежно приду к нему. Просто сейчас это делать рано – к командиру все идут с просьбами, но лучше ему что-то принести тоже, какую-то информацию, так, как я принес ему обрывок прокламации из гальюна. Разговор пойдет как-то веселее.
А чтобы все стало совсем весело…
Я крупными буквами набросал карандашом вот что:
«Кто нас предал? Предал Л. Варианты – 1, 2, 3».
И оставил эту бумагу на откидном столе в своей каюте – не совсем на видном месте, но все же так, чтобы ее увидел любой, подошедший к столу.
Я сказал вам, что раньше просил Лебедева оставить мне перепелкинского вестового Ена? Кажется, нет. Но я это сделал, Лебедев согласился, и Ен заходил ко мне в каюту без меня в любое время. Так же, как заходил раньше, когда у меня пропала целая пачка прокламаций, после чего начались всякие интересные события, типа приглашения выступить перед матросами.
А дальше был, понятное дело, разговор. Загадочный-загадочный, на полутонах и недоговоренностях. Но меня вполне устроивший, потому что после него я хоть на дюйм, но приблизился – пока непонятно к чему.
– Господин Немоляев, хочу вам сказать: с бумажками на столе надо бы поосторожнее.
– Что? С бумажками? Но… Ой, кажется…
И я страшно смущаюсь. И потом делаю лицо жестким и мрачным.
Значит, это так работает: от Ена информация идет к Шкуре. Хорошо.
Федор Шкура – бывший шляхтич Шкурятский – он вообще-то интересный человек. Молодой все-таки, но вот эти глаза, они как у пятидесятилетнего – затравленные, что ли. Ну, невеселые в любом случае и очень умные.
Ему помогает это его круглое лицо, подумал я. Вот такие круглые и гладкие, про них думаешь: простой матрос Шкура. А бывают ли простые матросы? А бывают ли простые люди? Или люди – это всегда очень сложно? В общем, когда мне говорят вот это – «я человек простой, конечно…», то я точно знаю, что меня хотят обмануть.
– Я и сам вот о том же все время думаю, – осторожно замечает он. И смотрит – как я реагирую. И добавляет: – О том же думаю, что и вы.
Ничего вроде бы не сказал – но в бумажке-то у меня было написано «Кто нас предал?».
Мы на палубе – и куда денешься на корабле, где ты никогда не бываешь совсем один, тебя могут не слышать, но уж точно видят. А раз так, то и со словами надо быть осторожнее. А мне особенно, потому что я пока не понимаю, с кем говорю.
– Самое смешное, – осторожно замечаю я, – что вот этот мальчик тоже не знает. Он меня сейчас не отпускает. Ведет разговоры.
– Мы видим, – мрачно заметил Шкура.
Ах, вот как – «они» видят нас с Дружининым. Куда же денешься от сотен пар глаз на не таком и большом корабле.
– Но повторю – он не знает.
– Хм-хм.
– Знала она. Но ее нет.
– Так. А может, и не так.
– Вы правы. Значит, осторожность.
– Верно.
Я перевожу дыхание – пока вроде не сорвался и не сказал лишнего, и пора попробовать…
– Федор, я сам многого не знаю, не положено мне. А главное – этот парень, баталер… Что там случилось?
– Шершнев, значит. Который утонул. А это тоже мутное дело. Вот взял и утонул. И все у нас обрушилось.
Я мучительно вздыхаю: хватит пока. Не сорваться, не сказать неосторожное слово, не спугнуть. И делаю строгий вид:
– А если кто-то спросит, о чем мы тут секретничали?
Тут круглое и напряженное лицо Федора вдруг смягчилось, глаза блеснули:
– Все просто, господин Немоляев. О чем мы вообще можем говорить – я, штрафник, и вы, пассажир. О поэзии, конечно. О том, чтобы вы к нам снова на батарейную палубу пришли и рассказали… Надсон вам как?
– Надсон мне… Да-да, я приду, да хоть завтра, заодно можно будет поговорить без помех, но вот Надсон, замученный этой жабой Бурениным… нет, говорить мы будем о чем-то другом.
Я протягиваю ему руку – он пожимает ее сразу и легко, я снова успокаиваюсь.
В целом-то ведь удивительно содержательный получился разговор. Что из него видно: Шкура верит, что если я был другом Перепелкина, то, значит, тоже играл какую-то роль в заговоре. А может, и не до конца верит. Но про «мальчика» и про «нее» – то есть Рузскую – не спорил и вопросов не задавал. То есть ближе к финалу они все знали, кого опасаться.
А интересно, что они думают об этом самом «преступлении страсти»? Кто убил, как убил? Особенно если учесть, что все знали, что у нас целая четверка из охранного отделения.
Кстати, значит ли это, что Шкура и минимум несколько других матросов знали, что мятеж возглавит Перепелкин? Ну кто-то же должен был знать, кому подчиняться, когда все начнется.
