Федор Кузьмич, это же вы про нас – про меня? И про то, чем завершился наш пир?
«Когда кончился пир, кому-то из нас пришла в голову мысль пойти посмотреть, где и как было изготовлено все великолепие яств, усладивших наш избалованный вкус.
– Покажи нам свою кухню, – смеясь, говорили мы хозяину. – Мы хотим сказать спасибо твоему повару.
Хозяин смутился. Он пробормотал что-то невнятное. Лицо его побледнело. Но мы, смеясь, повлекли его. Тогда он усмехнулся странною улыбкой и сказал:
– Если вы хотите… Но там очень жарко.
И мы пришли в кухню. Громадная печь возвышалась посреди громадной кухни. И печь еще топилась. Пламя было веселое и яркое, и перед печкою свалена была на пол громадная груда огромных поленьев, для чего-то завернутых в полотняные покрывала.
И когда мы спросили у повара, для чего эта печь продолжает топиться, когда мы уже отобедали, он сказал нам:
– Эту печь нельзя погасить ни на одну минуту.
И лицо его, озаренное красным отблеском печного пламени, было угрюмо. И мы наклонились к дровам, потому что от них исходил поразивший и испугавший нас смрад. Тогда помощники повара взяли одно из полен и бросили его в печь. И мы увидели, что это был труп человека, завернутый в саван. И взяли его за голову и за ноги, раскачали и бросили в яркое пламя.
Мы смутились. Мы долго стояли молча и смотрели, как печь пожирала трупы один за другим. И когда принесли новое беремя дров, страшную вязанку, захваченную веревкой на спине дюжего дворника, один из нас робко спросил повара:
– Где же вы берете эти дрова?
И, улыбаясь, ответил нам повар:
– Их много. Больше, чем нам надо. Ходят мимо. Наши дворники их рубят».
Вот этого я хотел? Об этом мечтал?
Но вот, на пороге мокрой весны 1906 года, я возвращаюсь – открываю ключом почтительного и сочувственного дворника свою квартиру, изгоняю из нее тишину и застоявшийся воздух. Подхожу к грязному окну (помыть завтра же): три сходящиеся клиньями серые петербургские крыши, серо-черный провал двора, светло-серый Финский залив в щели между домами, мрачно-серое небо царапает печные трубы. Все это и правда еще существует.
А где-то там, внизу, подумал я, ходит по улицам человек, носящий мое имя, – но это другой человек, из позапрошлого года, смешной, с мечтами и надеждами еще из тех времен, его немножко жалко – но ведь я никогда с ним уже не встречусь. А хотелось бы увидеть его, посмотреть в глаза…
Мой плен сильно затянулся. Мирный договор с Японией был подписан еще в августе 1905 года, но отправка домой десятков тысяч пленных – дело долгое.
Офицеры ехали из японского плена с выданным им жалованьем за все эти месяцы и подъемными, им была предоставлена возможность возвращаться каким угодно маршрутом – и многие выбрали чуть не кругосветный, морской. Нижние чины, целые эшелоны их, ехали домой через Сибирь, но тоже не бедными – в отличие от меня, который вообще мог бы отправиться домой гораздо раньше, японцы отпустили ведь сразу священников и медиков. Но они никак не могли понять, к какой категории пленных меня отнести и кто заплатит за мой путь домой.
Тогда моряки пустили шапку по кругу – иначе бы пришлось просить денег у японцев.
Но вот я здесь, являюсь в «Ниву», получаю гонорары за все опубликованное за целый год, чувствую себя богатым. И знаменитым, и героем – барышни посматривают осторожно, но недвусмысленно. Отлично, а вот теперь – главное. То самое. Смысл всего.
И я победно врываюсь к Станиславу, он теперь секретарь издаваемого нами, то есть Союзом, журнала «Наши дни»; он секретарь – что бы это значило, но сейчас выясню. Обнимаемся. С изумлением вижу не только его исхудавшее лицо, но и полное отсутствие растительности на таковом: примета новой эпохи?
Со значением пощипываю свою только что укрощенную бородку. Обсуждаем этот вопрос некоторое время. Станислав странно дергается, будто бы его ждут важные дела. А какие могут быть дела у этого юноши, если приехал я, и откуда!
– Государственная Дума, конечно, – разводит он руками в ответ на все вопросы. – Ведь получилось. Все наши, Долгоруков и Львов, и Милюков – все идут туда клином.
– Ага, – говорю я, – а как вам такой кандидат, как человек, прошедший – и это буквально – через огонь и воду? Могу сбрить остатки вот этой бородки, если надо. Любые жертвы ради нашего дела.
Неловкое молчание.
– Ладно-ладно, – говорю я. – Понимаю, что чуть-чуть не успел. Готов на что угодно иное. Наши банкеты по всей России – они продолжаются? Читал о них. Так, что у нас там еще есть в планах?
Опять молчание, смущенные взгляды в дверной проем, откуда звучит перестук ремингтонов.
– В чем дело, Станислав? – наконец недоуменно спрашиваю я его, которого до того момента считал своим младшим братишкой и человеком, в защиту которого я был готов схватиться с кем угодно.
– Тебе надо отдохнуть. И оглядеться. И многое понять, – судорожно сказал он.
Я молчал. И молчал, и смотрел на него. Он забормотал что-то насчет моих публикаций в «Ниве», в которых не чувствовалось пламени обновления общества и которые никого не затронули за живое, потому что не высекли искр гнева. Я продолжал молчать.
– Пойми, не ты виноват в том, что так случилось, – наконец выговорил мой бывший друг. – Но факт остается фактом. В те самые страшные дни мы все были здесь. А ты был – там. Так вышло.
Вот когда я слег на диван, отпросившись у господина редактора сначала на неделю, потом на две… и не имел сил встать.
Потом разыскал человека, о котором помнил все эти месяцы, получалось – последнего, кому еще верил; нашел, встретился. Посмеялись: оказалось, мы могли бы пересечься раньше, в японских лагерях, но японцы его отпустили по болезни как раз к моменту моего прибытия.
Ему одному из всех людей я рассказал, вечер за вечером, все – да, вообще все. И встречался с ним после этого еще много, много раз, а потом мы попросту начали работать вместе – но тут отдельная и длинная история, которую я, может быть, еще запишу, потому что люди должны знать и о ней также.
В последний раз я увидел его летом девятнадцатого года. В Омске.
Меня поразила новенькая, неаккуратно топорщащаяся ткань его френча с одиноким Святым Георгием в петлице. И то, что он, в этом похожем на пещеру, обитом деревом громадном кабинете казался таким маленьким… а впрочем, высоким он и не был никогда.
– Все-таки я до вас добрался, – сказал ему я. – Ехал через Кубань, потом Царицын… долго…
– Мы. С тобой. Были, помнится. На «ты», – отозвался он: как разговаривал всю жизнь, так говорил и в тот день.
– Да… Александр. Даже когда ты уже был адмиралом. Но ты тогда еще не был Верховным правителем России и главнокомандующим. Так что я это – на всякий случай.
У него что-то произошло со ртом: чуть провалился, дернулся вниз; он теперь так улыбался.
