Ен начал что-то делать с залитыми красным ногами охранника, потом засовывать его тело в странный парусиновый конверт, ногами вперед. Охранник рычал.
На корабле вы чаще перемещаетесь вертикально, по гремящим трапам, чем горизонтально. И носилки операционного пункта поэтому похожи на тот самый конверт, иногда вы спускаете раненого в таких носилках по трапу сверху вниз, привязанного, почти стоя. Что мы и делали в этот, первый раз с Еном, медленно погружаясь со своим замолчавшим грузом в глубины корабля.
Первое, что я увидел внизу, был раненый матрос, которого рвало на руки Веры Селезневой. Матрос в итоге лег со стоном обратно на койку с блестящей никелевой спинкой, я долго поливал Вере что-то пахнущее карболкой на руки, на эти длинные, тонкие пальцы. Раненого охранника Ен уже отдал в руки двум хирургам, которые начали резать на нем штаны.
Теперь я знаю, что бой в море – это ад, вот только ад там у каждого свой. Кому-то видно все происходящее из рубки, кто-то из орудийной башни видит лишь бешеные волны и сливающийся с ними серый, подсвеченный белыми вспышками силуэт японского миноносца на кромке горизонта. А кто-то, как я, живет в своем смердящем трюмном аду – грохот туда доносится редко, а вот жуткие крики звучат все время.
Там я и провел большую часть Цусимского побоища, только иногда поднимаясь на верхние палубы за новыми ранеными – у Ена постоянно выбивало из строя напарника, как это, собственно, произошло с ним возле каюты Дружинина, и понадобился я.
И все это время у нас с Верой был один ад на двоих.
Я никогда не думал, что у меня где-то в запасе таилось столько сил. По большей части я поднимал, клал и поворачивал обезумевших от боли людей, наверху и внизу. А их становилось все больше, десятки.
И вдруг, когда я вылез в очередной раз на верхнюю палубу, я понял, что все изменилось. Может быть, больше не надо бояться осколков, хотя какой смысл их бояться. Вот же на палубе есть какие-то люди, разбирают мусор от разбитой в щепу шлюпки.
И еще: вокруг «Донского» было пусто. Не было никакой кильватерной колонны наших кораблей. Только слева по борту… слева…
Встречным курсом, кабельтовых в двух, по воде как слепой передвигался огненный ужас, жирный черный дым тащился, закручиваясь, за ним по самой воде. Плавленое железо из разлохмаченных бортов свисало бородами, как замерзшая зимой водопроводная труба. На горящей палубе не было мачт, задней трубы, собственно, не было ничего, мостики превратились в развалины, и орудийная башня косо прижимала к палубе разорванные орудия.
Мне просто не пришла в голову эта простая мысль – попытаться выяснить, а чей это корабль. Не пришла, пока кто-то над ухом не сказал:
– Братцы, да это ж «Суворов».
Все, что тогда стучало в моей голове, – вновь те же четыре слова: этого не может быть.
Но быть это могло, так же как было еще одно привидение среди волн – громадный, покрытый зелеными водорослями горб, по которому ползало множество фигурок.
Мы подобрали с разных палуб последних раненых, а погибших укладывали в бывшую кают-компанию, ныне разломанную осколками. И совсем последним к нам пришел – приковылял сам – Федор Шкура. Его нога была перевязана кем-то из матросов, и он очень боялся, что когда бинт снимут, то разговор будет коротким и очень плохим.
– Дегжим здесь, – говорила мне Вера. И потом говорила еще: вот это выбросить. А человека отвести – или отнести – и положить, дать воды.
Я не отвечал ей по сути ничего, только, сжав зубы, делал все, что было нужно.
– Нога есть, – сказал я Шкуре, когда он открыл глаза.
– А эскадры нет, – ответил он мне после долгой паузы – он долго щупал ногу, чтобы убедиться, что я его не обманываю.
Сигнальщики – только эти люди, не считая Лебедева или Блохина, могли хоть как-то представлять всю картину происшедшего.
И Шкура говорил мне, держа за руку: из девятисот человек команды броненосца «Бородино» спасся один, из семисот с «Наварина» трое. Первым перевернулся «Ослябя» – новенький, быстрый красавец, и это его корпус с ползающими людьми мы видели в волнах. «Орел», кажется, держался – как плавучий костер. Куда делись крейсеры, Федор не знал.
Этого не может быть, в очередной раз подумал я. Он путает. Скоро мы узнаем все как есть.
Потом, за месяцы в лагере, мы все говорили друг с другом, сравнивали картину, видную с «Орла», с картиной, понятной с «Донского». Все делали заметки и записи, а с нашего крейсера это был прежде всего Блохин. Мы знали, что быстроходная «Аврора» и другие крейсера ушли в американскую Манилу на юге от Цусимы. Обсуждали дикие слухи о том, что когда сдавались, когда спускали флаги наши оставшиеся корабли, то подошедшие к ним близко японские броненосцы оказались без царапины – это что, наши снаряды не разрывались?
Только в лагере все поняли, что произошло в целом. Рожественский вел эскадру на север, выстроив ее в медленно движущуюся крепость (то самое проклятье девяти узлов, больше которых не мог делать в том числе и наш крейсер). А японцы охватили голову эскадры, начиная с «Суворова», и откусывали эту голову по кусочкам, так, что наши задние корабли не успевали прийти на помощь головным, а один за другим попадали под общий огонь всей эскадры неприятеля.
Но тогда, на «Донском», я просто знал, что произошла какая-то необъяснимая катастрофа, хотя скоро все станет понятнее и намного лучше, чем я думаю.
Из того, что я видел и помню сам – вот только два эпизода, оба уже из второго дня сражения.
Сначала, к утру, загремел в очередной раз трап – мы знали это звук, он означал, что к нам несут новых пациентов. Но тут я увидел множество лиц не просто незнакомых, а еще и страшных – с остановившимся взглядом, несвязной речью, дергающимися щеками. И они, эти люди, были все мокрыми.
Это были те самые, которых я видел ползающими по перевернутому днищу броненосца «Ослябя». Я уже говорил, что в тот, первый день битвы наш корабль вовсе не шел по прямой – он делал странные зигзаги, останавливался… и часть этих движений была вызвана тем, что надо было подобрать пострадавших.
Я впервые научился различать, что такое люди с ожогами – потому что они дрожали, им все время было холодно. Вера превратилась в машину – она сортировала раненых на тех, кому помочь следует прямо сейчас, и тех, кого надо пока лишь попробовать успокоить. Она делала простые перевязки, и скоро я сам научился у нее многому – мазь, дезинфектант, бинт. Я бегал по кораблю, разыскивая сухую одежду. А от операционного стола непрерывно слышался прерывистый, напуганный вой – в том числе тех, кто еще только был с этим столом рядом и видел, что там происходило.
Последовала, почти сразу за первой, вторая сцена, я ее видел с верхней палубы, откуда провожал вниз последних ослябцев: наш крейсер стоит, рядом три миноносца, туда-сюда ходят катера, на одном из них наш доктор Тржемеский, который так в итоге и не вернулся. На палубе одного из миноносцев – как я потом узнал, «Буйного», в дрожащем свете фонарей – какие-то фигурки, стоящие и лежащие. Вот и все.
