И только потом я узнал, что это было. Рожественский был ранен давно, по всей эскадре прошел сигнал, что командование он передает Небогатову, а во что превратился флагман «Суворов», я видел сам. Но адмирала вынесли на руках с гибнущего броненосца. И вот теперь одна из маленьких фигурок, которые я видел сверху – фигурка лежачая – это был он, наш бывший командующий. Он протянул руку, как я потом узнал, Баранову, командиру «Буйного», и сказал историческую фразу:
– Как нас раскатали!
История с адмиралом была долгая, в том числе потому, что этот миноносец тоже еле держался на воде. Сначала думали перенести Рожественского на наш крейсер, потом решили в пользу миноносца «Бедовый». Адмирал, как и множество прочих, в итоге тоже оказался у японцев в плену, потом вернулся в Петербург, все, с ним связанное, – сюжет длинный и печальный.
И еще наш «Донской» долго, артиллерийскими выстрелами, топил «Буйного», который идти дальше не мог. Топил – но артиллеристы все промахивались…
Но в целом всю вторую половину дня 14 мая и всю последующую ночь я провел в нашей пещере, с ее тусклым электрическим беловатым светом, запахами и неумолчными стонами. На верхних палубах вы можете быть иссечены осколками или сожжены пожарами, а здесь, внизу, где нет ни единого иллюминатора и где за железными стенами – толща воды, страх другой: никогда отсюда не выйти. Вот сейчас палуба накренится, и…
Но для страха здесь не так много времени. Ближе к ночи всем раздали вкусные сухари и банки совершенно волшебной тушенки – с лавровым листом, крупными зернами перца, одну на четверых. Вера кормила меня насильно, требуя, чтобы я не занимался рыцарством и не отдавал ей больше, чем положено.
И все это время с нами, внизу, был отец Петр – мне он только провел один раз теплой рукой по плечам, а так-то я лишь видел его бородатый профиль, нависающий то над одним, то над другим страдальцем.
А потом мы с Верой заснули рядом, почти соприкасаясь. Мне было жалко спать – потому что надо тогда было рассматривать каждую ее веснушку, каждый изгиб уха, покрасневшую кожу рук, а еще можно было – роскошь! – услышать ее запах, пробивающийся сквозь испарения химикатов и крови. Но я все-таки засыпал, просыпался – видел, что она рядом, думал, что не так представлял себе нашу первую ночь вместе – и, счастливый, засыпал снова.
Один раз был сон – под кофейниками ползают синие спиртовые огни, у стены играет механическое пианино, сейчас будет выступать модный и полностью безумный поэт, Вера рядом и смотрит на происходящее со снисходительной улыбкой.
Я скосил голову влево – вот она, хотя кофейников нет – и, успокоенный, заснул снова.
Утра в операционном пункте не бывает, свет тот же, иногда мигает, только на многих лицах обозначились тени щетины. О том, что это утро, мы узнали, когда к Федору пришли, навестить, сигнальщики. Те люди, которые на любом корабле все знали про всю эскадру и про многое другое.
Я устал говорить это самое «не может быть», поверил, что может. А вот теперь пришлось понять, что никакой Второй Тихоокеанской эскадры нет – нет совсем. Несколько крейсеров – да, «Аврора», еще «Жемчуг» и «Олег» – повернули, кажется, на юг, дальнейшее насчет них было непонятно. Те корабли, что не ушли на дно, – броненосцы «Николай I» и «Орел», старые, годные только для береговой обороны «Апраксин», «Сенявин» и еще крейсер «Изумруд», все под командой адмирала Небогатова – лишившись почти всех орудий, боезапаса и хода, были окружены японцами и…
Да, мне это не показалось. И Небогатов сдал остатки эскадры в плен, приказал спустить Андреевские флаги. Команда «Изумруда» взбунтовалась, ушла и довела крейсер почти до Владивостока, а там утопила, потому что от корабля почти ничего не оставалось.
И уже потом, в японском лагере, мы точно выяснили, что до Владивостока из тридцати восьми военных кораблей дошли только три. Это были крейсер «Алмаз» и еще миноносцы «Бравый» и «Грозный».
А в тот момент, от сигнальщиков в операционном пункте, я узнал: что касается нашего «Донского», с его довольно незначительными пробоинами, то сначала он шел рядом с какими-то миноносцами, потом они куда-то делись… А сейчас никто из команды – даже Лебедев – не знает, где остальные наши корабли, если они вообще есть.
Да, мы прошли Цусимский пролив. Но остались в одиночестве, затерянные в море.
Рижская, Константин Платонович
Второй и последний наш день тянулся и тянулся в морской пустоте, двигатели урчали ровно, «Донской» шел на север, к Владивостоку.
Я с Еном и другими относил в бывшую нашу кают-компанию тех, кому перевязки и операции не помогли (эти люди почему-то умерли примерно в одно время, перед рассветом). Потом падал, с дико болящими суставами, среди матрасов и коек операционного пункта и засыпал. Здесь не было дня, только ночь среди перевязочных пакетов, шевелящихся фигур и качающихся фонарей.
Дальше что-то произошло часа в три – четыре дня, потому что те, кто мог ходить и бегать, высыпали на верхнюю палубу.
И оказалось – «Донского» нашли, «Донского» окружили, и кто бы сомневался, после той самой телеграммы в Токио, что это произойдет. Нас, наверное, японцы искали всю ночь и весь день, и вот они здесь, как всегда – на кромке горизонта.
Четыре крейсера и четыре миноносца с одного борта, два крейсера и три миноносца с другого.
Не помню, кто и когда назвал мне точные цифры – двенадцать японских кораблей – наверное, то было все-таки уже в лагере. Помню только простучавшего чечетку ногами к нам, в тихий ад, мичмана Кнюпфера – командира 1-го и 2-го носовых орудий, белобрысого насмешника, похабника с голубыми глазами – и его… да-да, хулиганский свист и потом бодрый вопль:
– Бра-атцы!! Кто ранен легко! Дальномерщики есть? Комендоры, прислуга подачи боеприпасов есть? Повыбили всех, черти японские. А показать им кое-что не хотите?
Пауза, молчание.
Рядом со мной поднял голову, потом сел страшный, в бинтах парень с «Осляби», попытался встать на ноги, смог, пошел к трапу. Еще шесть-семь полуживых теней тронулось за ним; Вера, в гневе, протянула к ним руку, попыталась что-то крикнуть, не смогла и долго провожала их расширившимися глазами.
В этот момент, как я потом узнал, был созван военный совет на мостике – а японцы тихо сближались, не делая ни единого выстрела. И потом на их мачтах взвились сигналы.
– Сдаться, значит, предлагают, – сказал кто-то – кажется, старший штурман Шольц. – И как тут не сдаться, если их целая эскадра.
Он не знал, что в этот момент, по приказу Лебедева, Кнюпфер уже несся к нам в операционный пункт; он не знал, что после кратких высказываний пары офицеров в том же духе Лебедев шепнет Блохину:
– Константин Платонович, этот совет надо распустить. А я сейчас отлучусь и вернусь.
Конечно, я этого не видел. Все узнал потом, в лагере, и сам не знаю, так ли оно было или не совсем.
Но я знал, что после еще был бунт. Несчастные с «Осляби», а их к нам перевезли человек двести, поняли, что для них все начинается сначала, – и сошли с ума по второму разу. Кто-то отказывался уходить с верхней палубы на жилую, кто-то бросался в море. Я ничего в тот момент не знал, я не видел, как после усмирения безумцев верхняя палуба старого крейсера вновь обезлюдела, как он вымер, подобрался, готовый к бою.
