Когда она вернулась в горы, дочка выбежала ей навстречу.
– Смотри, мне это платье очень нравится. Его сохранил наш жрец, – она разглаживала руками голубую пышную юбку и желтый передник.
– Я еще тебя хочу спросить, что это?
– Серьги.
– И серьги очень нравятся. Ты такая красивая, как те тети, что нарисованы на стенах во дворце. Надень.
– Зачем, детка?
– Но я хочу, надень.
Она покачала головой, странно взглянула на жреца, потом надела и пышную юбку, и серьги.
– Это платье с этими серьгами на тебе так хорошо. Ты вся такая красивая.
Смех моей дочери светел.
Он звенит над бездной.
Как будто нет черного ужаса и боли.
Он звенит над всем этим.
Откуда он взялся?
Маленькая ручка ее нежна.
Звонкий смех над черной бездной.
Словно серебряный колокольчик в морской пене.
Над гибелью мира.
Как легко он отрицает тьму.
– А ты будешь теперь ходить в этом платье?
Жрец тоже посмотрел на нее с тайным ожиданием и тихо проговорил:
– Сейчас весна. Ты помнишь: в пышном голубом платье с широкой оборкой, золотые серьги блестят…
Она кивнула, а на следующее утро надела платье и пошла ко дворцу в Кносс. Там остановилась. Она стояла у дороги процессий и смотрела на священную гору Гюхту.
Потом встала на первую ступень.
И тогда она услышала ветер тысячелетий.
И годы пройдут,
И век,
И еще век.
Она поднималась по ступеням
И ей чудилось,
Будто она слышит
И еще тысячелетие.
Ветер… когда это будет?
Почему в нас есть этот трепет перед гранью веков и тысячелетий?
А поступь тихая столетий.
Шаги ее почти не слышны.
Они стоят сейчас у двери.
Он тогда подошел к елке. Сейчас он вспомнил, как встречал миллениум много лет назад. Внучка его была еще совсем маленькой.
– Положи снег на верхушку. – Внучка профессора протянула ему вату и вытащила из коробки игрушку.
– Деда, а что это за большой шар?
– Ему много лет. Это еще шар твоей прабабушки.
– Деда, дай я тебя одно слово спрошу, а ты мне ответь. Они все выйдут из этого домика под Новый год?
Стул под елкой был укрыт простыней, и он и не заметил, как там оказались плюшевый мишка, заяц, ежик, даже обруч с заячьями ушами.
– Откуда они и что они здесь делают?
– Они все туда уже попрыгали.
Я был рад встретить новое тысячелетие с моей маленькой внучкой. Мой сын в своих бесконечных поездках оставил ее на время у меня. Кажется, последний муж моей бывшей жены еще меньше подходит на роль дедушки, чем я. У нас было много хлопот. Вечером мы собирались пойти с ней на Красную площадь. И я был очень всему этому рад.
– Под Новый год они все выйдут.
– И ушки зайки выйдут? Дай я тебе их примерю, – она попыталась надеть на голову Александра Владимировича пластмассовый обруч с длинными ушами, но ей не удалось.
– Деда, у тебя волос мало.
– Это уж точно.
– А как ты думаешь, что Дед Мороз принесет в мешке?
– Счастье. Он принесет его в подарок.
– А какой подарок, большой или маленький?
– Большой.
– Деда, а теперь давай погасим свет, зажжем лампочки на елке и свечку. Вот так. А если сидеть тихо-тихо, можно услышать, как идут Дед Мороз со Снегурочкой за подарком?
В жизни есть тихий смысл, он скрыт за болью и метаниями, его не всегда слышно…
– Конечно, если вслушаться, то под Новый год происходят чудеса.
Тихо-тихо. И слышно, как жизнь идет.
– Детка, а ты знаешь, что такое тысячелетие?
– Это когда все празднуют. А следующее тысячелетие тоже будет праздником?
– Малыш, даже ты не доживешь до следующего тысячелетия.
– Ну, тогда давай сейчас веселиться. А мы пойдем к башням на Красную площадь?
– Пойдем.
Профессор хотел сесть на стул и вскочил.
– Детка, я же просил, если уж так необходимо, подкладывать мне на стул у письменного стола только плюшевых мишек и заек. А это что? Что ты смеешься?
– Это же кубики. А почему только мишку и зайку? Тебе на них мягко сидеть? Деда, они сами пришли.
– Кто?
– Кубики.
– Малыш, дай я допишу письмо.
– Но ты же уже поговорил с тетей по телефону, и я ее уже поздравила.
Ты тоже сначала не понимала этого моего консерватизма. А теперь тебе стало нравиться получать мои письма по почте, а не по интернету. В бумаге скрывается своя теплота и можно донести что-то сокровенное на другой конец Европы.
«Да, я люблю “священные камни Европы”. Спасибо ей и тебе за радость, но я встречу третье тысячелетие здесь с моей маленькой внучкой в моей стране с ее неизбытой болью, что случилась с нами в XX веке.
Празднование миллениума. Конечно, ты права, время, наверное, непрерывно, и в древних цивилизациях не было той точки отсчета, что у нас. И представление у сфинкса в Гизе, которому многим больше двух тысяч лет, показалось бы древним египтянам младенческим лепетом. Помнишь, как у Платона в “Тимее": “Вы, эллины, юны разумом (это о шестом-то веке до нашей эры) и нет среди вас старца".
Но чувство нашего ожидания…
Когда у многих людей есть ощущение, будто входишь в другую дверь… Это что-то изменяет, может, и в этом и в этом есть часть той "красоты, что спасет мир".
Ты знаешь, Изольда, когда я был еще совсем юн, я почему-то иногда думал, как я встречу новый век. Мне казалось, что я скажу людям что-то очень светлое и важное.
Но потом я понял иное.
Это рубеж.
Кажется, что за час до двенадцати приоткроется занавес.
И в этот миг надо подумать обо всем сразу: о деревянных церквях и готических соборах, о сфинксе и о Крите, о живших и живущих, о светлом».
Мне больно и светло.
И тогда мне казалось, я могу соединить все. Здесь, у Покровского собора на Красной площади с моей маленькой внучкой, перед лицом третьего тысячелетия.
И в таком особом настроении я написал для тебя и для нее сказку про Новый год.
Глава 3. Злые камни
Ведь с той поры, как дано нам встречать Новый год, у всех появляется особое чувство – и это ожидание помогает нам услышать.
