– У нее ласковый голос, но в этой ласковости есть угроза. А царь ее не видит.
– Ты не любишь, купец, ласковых женщин?
– Не люблю, когда они так смотрят.
Она улыбнулась.
– Я не знала, что ахейцы боятся женщин.
Старый жрец с ее дочкой в это время принесли из пещеры маленький столик и расставляли на нем лепешки, фрукты, вино.
– И мужам на Крите, и мужам за морем всякое снится. Разве ты не знаешь? И много света и боли в их душах от женщин. А ты даже не слышишь? Я знаю мужа, мудрого Нестора, он о тебе годами думал: «Неужели никогда обо мне она не вспомнит?»
Во всем этом я боялся разгадать тайну ее губ, тайну великого соединенья. Мне хотелось, чтобы в ней остался и солоноватый привкус моря, и горьковатая боль разлуки. Кому открыта она: Великой богине, звездам или безмерной красоте простого цветка, хрупкого и недолговечного?
Вот ткань твоей судьбы, принцесса. Детство, юность в Фестосе и Кноссе, цветы, радость, может быть, и любовь, кто знает. Но жрецы тебя отправили в Египет. Что там? Ты была близка той стране и был там кто-то…
Но ты вернулась на Крит. Гибель мира. Путь был долог, но путь женщины…
Ты пришла к царю. Я звал тебя издалека. И хочу говорить с женщиной, а не с великой жрицей, зовущей будущее после гибели мира. Ты слышишь?
– Ты слышишь? – повторил купец. – Выпей с нами, принцесса.
– Что за пир вы устроили здесь, в честь чего?
– Попробуй это вино, принцесса.
– Я уже не принцесса.
– Но как звать тебя, ты не сказала.
– Ты посмотри на него, – обратилась она к жрецу. – Ты, купец, целыми днями ешь, пьешь и веселишься. Говорят, похожие на тебя духи бегают по лесам в той стране, откуда ты родом.
– Ты права, светлая жрица.
– Я не жрица.
– Ты права, дивная дочь Крита. Дай-ка мне, детка, еще лепешек и оливок. Ваши вина чудны, как и ваше море. И попробовав их в юности, я многое понял. Их достойны лишь те сосуды и чаши, что изготовляются здесь. Им нет равных. Они веселят сердце, как и ваши девы.
Купец уже захмелел. Она глядела на его добродушную, такую редкую сейчас веселость, и на ее губах тоже появилась бледная улыбка. Она отпила вино из протянутой им чаши. Это было лучшее критское вино, похоже, совсем не то, которое он продавал воинам.
– Когда ты улыбаешься, ты можешь заставить любого мужа сделать, что хочешь, красавица.
– Красота наша в прошлом.
– Ты знаешь, мои корабли отвозили ваши дивные чаши и к халдеям, и к таврам, на край света, людской ойкумены, где холод нисходит на землю.
– Далеко это? Там и мужи, и жены иные?
– Там ели, обросшие мхами. А зимой летят холодные белые мухи, весной они тают, превращаясь в воду. Но выпив из ваших дивных чаш, они и о вас когда-нибудь вспомнят.
За Тавридой, краем неистовых тавров, где холод нисходит на землю, кто-то о нас вспомнит.
– А какие там жены, и есть ли дворцы, цари и царицы? – спросил жрец, с тихой радостью смотря на ее словно оттаивающее лицо.
– Жены есть, а дворцы и цари – не знаю. Но ты не забудь, что я сказал. Во дворце царица. У нее яркие губы и больное сердце.
А мхи спускаются с елей в чащобах дальних. Веселы люди на улицах Рима.
– И еще в один далекий город отвозил я ваши чаши.
И вдруг он неожиданно спросил:
– А где Игрунья? Я приехал за ней.
Жрец испуганно поднял руку, словно чтобы отразить удар, но было уже поздно. Пытаясь как-то остановить купца, он неловко проговорил:
– Ты думаешь, она с таким, как ты, поехала бы?
– Тогда – не знаю, но теперь… Но если она не захочет, даже теперь, я неволить ее не буду. Я бы стал ее вкусно кормить, веселить, показал бы ей дивные страны.
В ее лице мелькнуло то ли возмущение, то ли от-вращенье. Она тоже повторила:
– Ты думаешь, она с тобой бы поехала?
– Я бы неволить не стал.
Купец с тревогой взглянул на нее. Во взгляде его появилась странная беззащитность. И вдруг вытащил из мешка чашку.
– Детка, иди-ка сюда.
Прежде, чем она успела остановить дочь, та уже к нему подбежала.
– Смотри.
– Смешно, – сказала девочка и захохотала, потому что у забавной чашки ручка была внутри.
– Я выкупил ее у наших воинов. Бери ее для своих игр.
Девочка села рядом с купцом, вертя в руках подарок.
– Дочка твоя, светлая дева, мне верит. Скажите мне об Игрунье. Где она? Что вы молчите? Я подарю вам за нее много золота, все, что вы хотите.
– Ты все о золоте?
– Нет, я о другом. Будь милосердна, прекрасная подруга Игруньи. Ведь любовь не знает стран и различий, в ней есть бессмертье. Я искал Игрунью в Фестосе, но никто ничего не сказал мне. Я долго о ней думал. Среди холода в дальних странах, в горячих песках я помнил ее голос. Да, я перед ней ничтожен. Но любовь и моя огромна. Она может спасти среди мрака. Будь милосердна. Помоги мне найти ее, – лицо его уже не было смешным, оно стало прекрасным и тревожным.
– Ты о чем говоришь, о любви, что поругана кровью?
– О любви, что родилась среди лилий.
– Жрец, ведь вправду они не все так жестоки. Может быть, с ним ей было бы не так уж плохо. Если б он смог ее увезти.
– Где Игрунья?
– Нет ее. Ваши воины тебя опередили.
Он вдруг как-то съежился, сел на траву.
– Что ты, дядя, – девочка гладила его по редким волосам.
– Я так спешил, – и вдруг зарыдал, закрыв лицо руками. Он плакал как ребенок, как давно на Крите никто уже не плакал.
Она смотрела на купца, на дочь, обнявшую его за шею.
– Я так спешил, принцесса.
– Гелия, зови меня Гелия. Так звучит на вашем языке одно из моих имен. Мы ведем свой род от Европы и Пасифаи. Пасифая – дочь солнца. Жаркая страстность в ее крови.
Жрец удивленно смотрел на нее:
– Ты сказала имя свое купцу?
– Не ведаю почему, но так надо. Кто знает, кто нас спасет от забвенья – великий мудрец или просто купец. И пусть берет наши вазы, мастера, что их делают, могут его не бояться. Пусть везет их куда хочет – до самых дальних северных стран, где живут эти дикие тавры.
За Тавридой, краем неистовых тавров, на краю людской ойкумены, где холод нисходит на землю, кто-то о нас вспомнит.
– Даже в Крыму сейчас дожди. Так что идея Александра Владимировича послать меня в Египет очень кстати, Ань, а жалко, что ты не можешь поехать. До завтра.
