Глава 5. Путь Кассандры
Вернувшись в Хургаду, мы пару дней только и делали, что купались в море. Однажды я сидел на берегу, пока мои спутники плавали, и ко мне пришло странное чувство. Будто огромная, шумная волна прибоя захлестнула меня с головой, и когда я вынырнул, все житейское осталось где-то вдалеке, как прибрежные огни, и кругом только звезды, волны. Может быть так приходит мудрость. В этой древней стране. Необычным было острое ощущение прекрасного в каждой минуте прожитого, до боли, и глубокого чувства правильности всего. Каждое мгновение мне что-то дало, боль была откровением. Каждый человек стал казаться мне открытием, разговоры – напитком, который посчастливилось пригубить. Вспомнились жгучие бессонные споры, рвущиеся вглубь мироздания, и прикосновения рук – уверенные или чуть испуганные. Глаза. Много глаз, и они смотрели на меня с такой неутоленной любовью. …Те нити, которые надо распутать в жизни сквозь боль, недоразумения, гордость…
Египет подарил мне хорошие минуты. А потом, сидя на пляже, о чем мы только не говорили: о фатализме, роке, Кассандре, о странном чувстве жизни, радостной вечности, которое было в древнеегипетской лирике, наиболее древней из известной любовной поэзии. В какой-то миг нам здесь показалось, что мы тоже чувствовали что-то подобное. И всем нам хотелось вспомнить что-нибудь похожее в своей жизни, что прозвучит как стихи. Олав и Ингрид рассказывали, как они встретились.
– А твоя любовь, Глеб?
– Она потом, в следующей серии.
– В следующей серии чего?
– Моей жизни.
– В следующем кадре вы нас покините ради пирамиды Джосера.
– Да, пора ехать, – Я вздохнул.
Запах древнего юга, тайны… И казалось, что возможно счастье.
Я тепло простился с моими новыми друзьями, сожалея, что дальнейшую поездку придется продолжить без них. Признаться, мне было даже грустно, что таинственное происшествие с Ингрид оказалось розыгрышем. А то, как я случайно упал, ударившись о камень, и побежал за кем-то или чем-то, уже не вспоминалось. Я рассматривал подаренный мне Ингрид эскиз. На нем были изображены пирамида, которую мне предстояло посетить, фигуры египтян и среди них женщина в голубом пышном платье. Откуда она там? Анахронизм? Потом мне в голову пришла любопытная мысль: «Может быть это нечто другое?» – и я решил подумать об этом на месте, собственно, у пирамиды Джосера.
И вот запасшись виски – подарком Олава – и записями Александра Владимировича (почему-то мне казалось, что я должен все время таскать их с собой, возможно в качестве внутреннего оправдания моего времяпрепровождения, т.е. частичного ничегонеделания) я поехал в Каир. Дегустируя бутылку виски, которую сердобольный Олав дал мне в дорогу, сопровождая напутствием: «Ну что вы, Глеб, без этого лекарства мы вас не отпустим. Вспомните Ингрид и ее глоток из Нила», я сидел в отеле и просматривал записи Александра Владимировича, иногда взглядывая в окно на отблески света на пирамидах. Меня и тут не обманула египетская турфирма, как мне и обещали, из окна, действительно, виднелись пирамиды Гизы.
Как все было перемешано в тех записях, что лежали передо мной, хотя почему-то сейчас здесь это казалось мне даже уместным. Вот статья о новооткрытой мастабе (гробнице) вельможи Нового Царства (XV век до нашей эры) и о надписи на ней, с фотографией иероглифов и их переводом. А текст, кстати, очень любопытен и поэтичен:
«И это неуловимое чувство плоти, такое хрупкое, хрупче осколка чаши. Что живее, оно или слово? Может быть, это трепет прикосновения твоих волос и песка вместе с черным запахом беды, что настигла мир. Я хочу, чтобы в доме вечности был мой сон о нас, когда пылает солнце. Мне приснилась моя юность и твое ожиданье. Даже сны о тебе и все, что в них было, пусть останутся со мной. Все что сделано, сделано в сердце».
Это о любви. Она здесь, в Египте так естественно переходила в вечность.
А вот о другом. О кровавой цепи зла, о жертве, роке, может быть, тоже о любви. Александр Владимирович сопровождал записи следующими комментариями. «Это, Глеб, я тоже нашел в архиве музея Градонежа. Как к ним попали эти листы, понять сложно. Но может быть вы правы, и традиция Дельфийского клуба существовала и после революции. Возможно или сокровища, или деньги у них еще оставались. Они ездили на раскопки древних цивилизаций, связанных с известными археологическими открытиями начала ХХ в. По крайней мере, кроме раскопок Эванса на Крите, кто-то из жителей Градонежа добрался и до Ирака к Вулли, нашедшему в 20-ые годы древние шумерские гробницы. Этот член Дельфийского клуба привез наброски для рассказа, сделанные встреченным им археологом, которого поразила эта древняя история. С тем археологом, кажется, в Ираке произошел несчастный случай. Ничего более определенного об их происхождении узнать пока не удалось. Но они показались мне достойными внимания. Автора этих отрывочных записей заинтересовал факт, сам по себе широко известный в археологии. Речь идет о таинственной, кровавой могиле царицы Шубад в древнем шумерском городе Уре (ее датировка, XXVII век до нашей эры, близка ко времени построения пирамиды Хеопса). С царицей захоронено много мужчин и женщин, некоторые из которых до последнего мгновения играли на арфах, их руки лежали на них. Было ли это жертвоприношение добровольным? Никто не знает».
Я вспомнил, как мы только что в Хургаде обсуждали Кассандру, то, как она с покорностью жертвы идет на смерть от руки жены Агамемнона Клитемнестры. И старейшины Микен ее спрашивают: «Если ты знаешь, почему туда идешь?» «Иного не дано», – отвечает Кассандра. Когда у людей появилось чувство судьбы и ее неумолимости? Того, что пророчит гибель. У греков покорность перед роком зафиксирована много позже, чем у шумеров. И тут уже иное – старейшины греческие Кассандру хотят остановить – значит, таилось в их сердцах сомнение.
«В Уре же это было, наверное, до жути красиво: звуки арф, пурпурные одежды женщин, у многих на головах прекрасные уборы со сверкающими золотыми или серебряными лентами. А у
одной девушки серебряная лента оказалась не надетой, ее нашли рядом на земле, хорошо сохранившуюся. Эта деталь, давшая археологам возможность восстановить убор шумерских женщин, вдохновила нашего неизвестного автора на его необычное произведение…
И когда я прочитал эти строки, а потом взглянул на пирамиды Хеопса и Хефрена за окном, меня вдруг внезапно охватило какое-то тревожное и странное чувство, как будто я невзначай коснулся важного, страшного вопроса человеческой истории. Смутное чувство. Я бы назвал его архаическим. Говорить о нем подобало бы, наверное, с той величественной простотой, с которой Тацит, «без гнева и пристрастия, («sinae irae et studio»), писал о кровавых убийствах во времена Нерона. А в то же время прочитанные мною записи были достаточно наивны и неумелы. И сами факты о девушке из Ура известны даже студентам, я тоже не раз красочно излагал их на лекциях. Почему же сейчас это так странно на меня подействовало? Может быть потому, что я видел перед собой пирамиды, подсвечиваемые прожекторами? Я отхлебнул еще виски. Это было неожиданное чувство безмерной древней боли. Остановить кровавую цепь зла – и словно неясный свет, брезживший как катарсис древнегреческой трагедии.
