Тогда Алекс мне ничего не рассказал. И ни тогда, ни позже не рассказал отцу о телефонном разговоре, который у него в тот день состоялся со мной. Дело в том, что в течение долгого перерыва (между звонком отца и прибытием того к передней двери) он, Алекс, получил очередной междугородный звонок из Чаттануги от меня (в ходе которого я и объявил, что не вижу причин жить без любви Клары Прайс). Молчание Алекса Мерсера — это что-то удивительное. Как я уже говорил, тогда он не сказал отцу о моем звонке и, разумеется, в течение многих лет не рассказывал мне о визите отца. Не рассказал, даже когда я вернулся домой, в Мемфис, на Рождество того же года (а к этому времени Клара уже согласилась с решением родителей и была отправлена в Южную Америку) и открыто рыдал в присутствии Алекса, и признался, что у меня есть все основания верить, будто я схожу с ума.
Насчет этой последней ремарки я рассказал Алексу, как всего два дня спустя после нашего последнего телефонного разговора, когда я вышел из трамвая на Маркет-стрит в Чаттануге, мне померещилось, будто в главную дверь старого отеля «Паттон» входит мой отец. Я рассказал Алексу, как побежал за ним, сперва выкрикнув: «Отец! Отец! — А потом: — Мистер Карвер! Мистер Джордж Карвер!» Но человек быстро прошел сквозь вращающуюся дверь, не оглядываясь. Я стремглав понесся за ним, в своей длинной солдатской шинели и тяжелых армейских ботинках, уверенный, что видел своего отца. Но в вестибюле его и след простыл. Я справился у портье, не зарегистрирован ли у них «Джордж Карвер из Мемфиса». И не сомневался, что клерк солгал, когда заверил, что такой здесь не проживает. Когда я все это рассказывал, Алекс крепко взял меня за руку и не отпускал. Но, чтобы не предать доверие отца, он не пожелал проронить ни слова и никак не объяснил мою «галлюцинацию».
Разумеется, все это прояснится в будущие годы, когда я наберусь ума. В какой-то момент с глаз молодых людей спадает пелена таинственности. Они наконец понимают, как именно взрослые всегда вели себя с ними. Пока я в одиночестве сидел в своей манхэттенской квартире, в сумерках ожидая второго звонка из Мемфиса, мою голову переполняли такие вот озарения. Для меня тайна была раскрыта много лет назад и уже не имела никакого значения. Я и сам скоро стану стариком, верно? А еще скорее будут называть пожилыми дамами моих сестер, если уже не называют. Я сидел и слушал шум уличного движения десятью этажами ниже и благодарил Бога за городской гул, который заглушает все человеческие звуки. Даже когда наконец позвонила вторая сестра, я на самом деле ее не слушал. Я и так в точности знал, что она скажет, — в точности то же, что сказала первая сестра. Пока Жозефина говорила, у меня из головы не выходило мое давнее увлечение — Клара Прайс, какой она была, когда я впервые увидел ее в двадцатитрехлетнем возрасте. С моей стороны было бы ошибкой пытаться передать какое-то реальное впечатление, которое у меня оставила в то время Клара. Никто не в силах адекватно описать человека, захватившего воображение так, как Клара захватила мое. Важным будет рассказать об эффекте, что она на меня оказала, и о том, как повлиял на всю мою последующую жизнь наш окончательный разрыв, и о роли, которую в разрыве сыграл мой отец. Неважно, красавицей была Клара или просто умела себя подать; чувственной и одаренной артисткой или девушкой, сильной духом; пробуждала она во мне все лучшее или заставляла робеть в ее присутствии. Какой бы она ни была, еще ни одна девушка не приносила мне такую радость, а для тех, кто ее не знает, пусть она остается попросту девушкой из Чаттануги, в которую я влюбился, вне всяких сомнений, без ума в первый год войны; остается той, кому мой отец успешно помешал выйти за меня — то ли по своим собственным потребностям и причинам, то ли из-за общего непонимания роли, какую отец обязан играть в выборе пары для своих детей. Я уже упомянул, что служил в форте Оглторп, штат Джорджия, в нескольких милях к югу от Чаттануги. В то время я был всего лишь рядовым, но при этом — так как Соединенные Штаты тогда еще не вступили во Вторую мировую войну — снимал меблированную комнату в грязном доходном доме в центре Чаттануги и там же проводил выходные. Молодому поколению покажется странным, что меня призвали до вступления страны в войну, но раньше призыв был обязательным, вне зависимости от военных конфликтов. Когда я зарегистрировался в Мемфисе как уклонист и написал в анкете, что никогда не совершу акт убийства по одному только приказу аппаратчиков из федерального правительства или их назначенцев в армии, мне немедленно приказали явиться в приемный центр в форте Оглторп, штат Джорджия. Девушка, которая работала клерком в военном комитете и с которой у меня было несколько свиданий в годы старшей школы, рассказала, что послала мою анкету в пачке с остальными, потому что подумала, будто «актом убийства» я ссылался на какой-то «акт конгресса». И не поняла, что я имел в виду. Какой типичный поступок для мемфисского менталитета! Я даже не смог себя заставить оспаривать ошибку. Я относился к этому как к какой-то нелепой шутке. «Хоть выберусь из Мемфиса», — сказал я себе. В конце концов, мой отказ от военной службы исходил не из какой-то твердой или глубокой философской позиции. Откуда человеку знать, сражаться ему или нет в той большой абстракции, которой кажутся все современные войны? Какое отношение имеет война к суете ежедневной жизни в таком месте, как Мемфис? Или Нэшвилл? Или Ноксвилл? Или Чаттануга? Или даже Хантингдон, Хаксли или Торнтон? Я написал о своем отказе пойти на акт убийства чуть ли не потому, что такое уж на меня в тот день нашло настроение. Все это в какой-то степени было нереальной шуткой. Но и война в те дни, когда мы еще не воевали, казалась нереальной и неприличной шуткой — по крайней мере, для тех из нас, кто не помнил Первой мировой. А как только меня перевели в форт Оглторп и определили до конца несения службы в штаб приемного центра, армейская жизнь в мирное время стала казаться еще более нереальной и нелепой, чем вся суетная и буржуазная жизнь городов и городишек Теннесси.
В меблированных комнатах в Чаттануге атмосфера была куда более удручающей, чем в столовой или казармах Оглторпа. Жизнь «на посту» с учениями, муштрой и недолгими часами службы (а после службы — долгими часами свободы в Чаттануге и на Сторожевой горе) казалась очень даже веселой. Из тех комнат по субботам я выходил на охоту за книгами в старых районах города — по субботам и по вечерам в будни. Думаю, в округе не было старьевщика, в чью лавку я не заглядывал регулярно, или частной распродажи домашней утвари, которую я не посетил (ради книг, буде они там окажутся). Поскольку форт Оглторп находился уже в Джорджии, мы жили по восточному времени, а летом вдобавок переходили на летнее время
[13]. Это означало, что, когда на посту было пять часов вечера, в самой Чаттануге — всего лишь три часа дня. И какое чудесное время выдалось для населения Оглторпа — что для офицеров, что для рядовых солдат, — в то последнее лето и осень перед вступлением в войну. После половины четвертого в кофейне «Рид-Хаус» или примыкающей к ней пивной яблоку было негде упасть. И подозреваю, редко простаивали и свободные комнаты — что в «Рид-Хаусе», что в отеле «Паттон» в нескольких кварталах оттуда. Девушки Чаттануги в то время были как девушки Хемингуэя в Милане — самыми патриотичными из всего города; и если на то пошло, не только девушки в пивной или в дюжине похожих заведений и на улицах города, но и девушки высшего света, которых следовало искать на церковных ужинах и в USO
[14], а кое-кого — в тех же комнатах над «Рид-Хаусом». Сам я близкого знакомства с этими девушками не водил — общался с ними, только когда они были в объятиях других солдат, моих друзей. Но я очень внимательно слушал, что друзья о них рассказывали. В нашей штабной роте служил один красавец — тот еще молодчик, который увлекался драками и выпивкой во время увольнительных в город, но был тише воды на посту — разве что любил поговорить со мной. У него были откровенно смуглая кожа и черные волосы — густые и очень масляные. Кажется, о нем рассказывали, что он наполовину индеец чероки. Родом он был из Восточного Теннесси и говорил с таким акцентом, что остальные понимали его иногда с большим трудом. Но мы завидовали его похождениям с женщинами в «Рид-Хаусе». Однажды он мне рассказал, как проснулся воскресным утром в узкой комнатушке на верхнем этаже отеля и тут же понял, что его веселая жизнь кончена. Предыдущей ночью он хорошенько налакался. Не помнил ничего после отъезда из форта. Но по тому, как незнакомая молодая женщина сидела за туалетным столиком номера и напевала про себя, расчесывая волосы, моментально понял, что еще до окончания вчерашнего вечера он на ней женился. Однако суть — и суть печальная — этого моего рассказа в том, что сам я не участвовал в солдатских приключениях или свободной жизни в городе, которыми наслаждались сослуживцы из форта. Полагаю, правда в том, что для этого у меня был неподходящий темперамент. И даже тогда мне казалось, что мой недостаток можно в какой-то степени объяснить переездом из Нэшвилла в Мемфис из-за отца. Остальные солдаты относились ко мне терпимо и считали книжным червем. На службе меня этим дразнили, но как только мы оказывались в городе, мне никто не мешал идти своей дорогой. В этом смысле армия мне нравилась больше, чем учеба в Юго-Западном университете. Там мне до смерти наскучили студенты из братства — после того, как отец убедил меня в это братство поступить. А поскольку я после окончания университета не собирался посвящать себя изучению права, отец не интересовался моими оценками. Когда мать превозносила мои успехи в учебе, он говорил: «Да-да. Почитать-то он любит». Собственно говоря, он даже не любил, чтобы я показывал свои знания по любому предмету. В этом отношении он перенял мемфисские привычки. Не имел ничего против моего коллекционирования книг, но не любил упоминаний об их содержании. Я же почти сразу после прибытия в Чаттанугу приобщился к местному миру букинистики, скупая все, что попадалось у старьевщиков вдоль Маркет-стрит и, разумеется, на частных распродажах. В таких-то местах обычно попадались первые издания — за четверть доллара или за пятьдесят центов. Скоро редкими и старыми книгами было забито все место под койкой в казарме и вся комната в городе. Имелся у меня и другой интерес: поля сражений времен Гражданской войны вокруг Чаттануги — Чикамога, Миссионерский хребет, Сторожевая гора и даже Стоун-ривер — меньше чем в сотне миль от города. (В один выходной я даже добрался до Атланты.) Разумеется, я коллекционировал книги об этих сражениях, но проводил часы и на самих полях, осматривая памятники и отметки позиций обеих армий. В то время я, конечно, не сознавал, какое нудное занятие себе нашел. Не сознавал в университете и не понимал в школе, где все началось. Но замечал и испытывал некоторый стыд из-за того, что уже давно больше интересуюсь ценой книг, чем тем, что в них находится. Я не размышлял, как и почему это произошло, хотя сейчас это было бы намного проще.
