Когда я спускался по трапу самолета, мне казалось — а возможно, кажется только в ретроспективе, — что костюм говорил о каждой его фазе или периоде жизни, а вместе они соединялись — или подчинялись — с тем, что могло показаться — как минимум постороннему наблюдателю — чистейшим мемфисским стилем. Если начать разбор, первой в глаза бросалась, конечно же, шляпа. Шляпа была не от Нэшвилла и не от Мемфиса, а отсылала к его детству и отражала что-то от отца и деда. Ведь мой отец, разумеется, не уроженец Нэшвилла. Как я уже объяснял, его отец и дед были провинциальными юристами и землевладельцами, управляли крупными хлопковыми фермами на плодородной земле вдоль реки Форкд-Дир — фермами, окружающими старый городок Торнтон на северо-западе Теннесси, недалеко от озера Рилфут. Отец, разумеется, родился там, в кирпичном доме с шатровой крышей. (В этом же доме родился я. Отец настаивал, чтобы мать приезжала рожать из Нэшвилла в Торнтон, так что в этом доме появились на свет все его дети. Или, возможно, на этом настаивал дед.) Дом стоял на самой большой семейной ферме, доходившей до городских границ Торнтона. Видимо, когда в этой части света местный джентльмен приезжал на главную площадь перед торнтонским зданием суда или прогуливался по своей земле, шляпа была очень важным предметом одежды. Отец и дед отца всегда заказывали шляпы в Сент-Луисе — как и он сам, где бы ни жил. Если на то пошло, даже я помню, как видел в детстве отца, деда и прадеда, которые прогуливались в шляпах по дорогам на Городской ферме, как мы ее называли, или переходили вымощенные широкими брусьями улицы у главной площади. И в юридической практике, и даже в широкомасштабных земельных сделках (им принадлежали хлопковые фермы на западе Кентукки, юге Иллинойса и юго-востоке Миссури) несколько раз в году возникала потребность посетить Сент-Луис или Чикаго. Не знаю, чего эти визиты касались больше — юридической практики или землевладения. Так или иначе, шляпы они всегда покупали в Сент-Луисе, а в Чикаго — свое спортивное снаряжение. Они лично выбирали костюмы в магазинах или заказывали по почте из «модных домов», где их хорошо знали. Они даже называли Сент-Луис «городом шляп» — и отец его так называл до сих пор. Уверен, в полдень, когда я прибыл в мемфисский аэропорт, он встречал меня именно в сент-луисской шляпе. Туфли же, в свою очередь, всегда были из Нэшвилла. Думаю, он начал их там покупать, еще когда был студентом в Вандербильте. Или, возможно, позже, уже когда познакомился с матерью и учился на факультете права. А возможно, он открыл для себя нэшвиллские туфли, только когда женился на матери и уже некоторое время прожил вместе с ней в большом каменном особняке на Вест-Энд-авеню. Одно из моих первых воспоминаний — ряды его туфель на полках гигантского гардероба из каштана, все — идеально начищенные, в идеальном состоянии, и каждая пара сохраняет идеальную форму благодаря увесистым деревянным колодкам. И ничуть не хуже я помню другой его шкаф — из вишневого дерева, где всегда хранились костюмы, пальто или пиджаки по сезону. (Одежду не по сезону мать, Харриет, Томми Мэй или Мод убирали в гардеробы из кедра на чердаке.) Отец и мать почти сразу после свадьбы приобрели маленькое поместье на Франклин-Пайк, которое по чистой случайности граничило с большим поместьем Льюиса Шеклфорда. Но когда умирал мой дед по отцовской линии, он вызвал их в Торнтон, где отец ненадолго принял на себя юридическую контору и управление фермами. Дед умер меньше чем через год, и тогда-то Льюис Шеклфорд — бывший водонос футбольной команды Вандербильта, а теперь главный делец Нэшвилла, хотя ему не исполнилось и тридцати, — уговорил отца вернуться в Нэшвилл на должность его старшего советника по правовым вопросам. Год, что семья провела в Торнтоне, практически не отложился в моей памяти. Мне не было и четырех, когда дед вызвал отца домой. Но помню, как во время возвращения в Нэшвилл из старого дома забирали гардеробы. Возможно, это первое их странствие (поскольку я, в конце концов, не могу быть уверен, что он брал гардеробы с собой в Вандербильт, когда там учился. Если бы речь шла о ком-то другом, это бы казалось маловероятным, но он даже в детстве заботился о своем внешнем виде, так что это было бы в его духе.) И из всех переездов в следующие годы первым делом я вспоминаю гардеробы. Они всегда были последними предметами мебели, которые загружали в фургоны, и первыми, которые выгружали, а отец надзирал за процессом, чтобы рабочие не украли их драгоценное содержимое. Когда гардеробы грузили в фургон, отец всегда находился рядом, чтобы проследить за всеми перемещениями и удостовериться, что с ними обращаются с величайшей бережностью. Помню, как он не раз говорил рабочим, проявлявшим интерес, что гардеробы собирали «дома» еще при жизни его прадеда. Под «домом» он, разумеется, имел в виду Городскую ферму в Торнтоне.
Когда я наконец спустился по трапу и вышел туда, где в одиночестве посреди асфальтового поля стоял отец — после того, как всякая опасность миновала и сотрудники аэропорта наконец оставили его в покое, — у меня было ощущение, будто кто-то распахнул двойные створки одного из тех гардеробов. Я вдохнул знакомый аромат всей его жизни и бытия. Только это был не совсем аромат. На миг показалось, будто я задыхаюсь. На миг все стало так, словно я никогда не покидал Мемфис. Словно сестры не сделали возможным побег зимним утром много лет назад, словно не поддержали меня морально и материально, не проводили меня на самолет до Нью-Йорка в тот ранний час, когда отец еще был в постели.
Когда мы с отцом наконец встали лицом к лицу, все остальные прибывшие пассажиры торопились к зданию аэропорта. Алекс Мерсер, уже не окруженный сотрудниками аэропорта, терпеливо ждал у гейта № 8 во всепогодном долгополом пальто и вязаной шапке-ушанке. И вот отец схватил меня за правую руку. Помню, как опустил взгляд и заметил, что даже черные швы на его серых лайковых перчатках излучают элегантность, от которой меня захлестнуло ностальгией. Но он сжал руку с такой силой, что я был вынужден взглянуть прямо в его лучезарные голубые глаза. Их выражение, сама улыбка на тонких губах лучше всяких слов говорили, как он рад, что я прибыл его поддержать. Его сильное рукопожатие одолело любую сдержанность, какую я в тот момент мог призвать против него. Уже от одного того, как он повел широкими плечами, улыбаясь мне и пожимая руку, он казался неотразимым. Я вспомнил, как он приветствовал на этот манер других. В особенности тут же вспомнил первый раз, когда он пожал руку Алексу Мерсеру. Но еще никогда в жизни он не встречал так меня. Он был похож не на старика из писем Бетси, Жозефины или Алекса, а на человека даже более молодого и деятельного, чем тот, которого я видел в свой последний визит.
Он сразу начал с того, что женится ровно в полдень, сегодня же, и хочет, чтобы я был с ним. Я ничего не сказал, но согласился, улыбнувшись и медленно кивнув. Тогда он спросил, есть ли у меня другой багаж, кроме сумки в левой руке. Когда я жестом ответил, что нет, он вновь возликовал. И я тут же понял, что отсутствие других сумок для него означало, что нас не задержит ожидание у окошка для получения багажа. Когда мы направились с ним навстречу Алексу, я заметил, как отец почти воровато озирается. И каждый следующий его шаг казался торопливее предыдущего. Уже тогда я начал подозревать, что он боится, будто мои сестры где-то затаились, готовые помешать его планам и наброситься в любой момент. Он объяснил на ходу, что они с миссис Стокуэлл уже обзавелись разрешением на вступление в брак и договорились, что в церкви их встретит пресвитерианский пастор. Разумеется, все задумывалось еще до того, как он узнал о моем присутствии на церемонии. Мой сегодняшний приезд, заверил он нежнейшим тоном, «из тех великих и прекрасных совпадений, которые отличают успех от оглушительного успеха».
