Нам же времени оглядываться хватало с избытком. Оно тяготило семью в новом мемфисском обиталище. Это точно можно сказать о Бетси и Жозефине — им тогда было соответственно двадцать и девятнадцать лет, и они не могли быть представлены в мемфисском обществе из-за того, что впервые вышли в свет в Нэшвилле. Девушки в нынешних Мемфисе и Нэшвилле и представить себе не могут огромнейшую важность дебютного сезона или понять строгость правил. Абсолютно нерушимое правило гласило, что девушку можно представить в свет в двух городах одновременно, но нельзя — в двух городах в разные годы. Это было важно для нашего круга в тех местах, где мы жили. Полагаю, логика заключалась в том, что иначе девица, не нашедшая любовь и жениха после года «в свете» в Нэшвилле, могла на следующий год перебраться в Мемфис, еще через год — в Новый Орлеан, а затем, возможно, в Луисвилл и даже Сент-Луис, Вашингтон и так далее, — где бы ни проживали тетушки и кузины, проявляющие желание ее выводить. Так девица могла бы ездить по стране, пока удача не улыбнется и ее не выберет какой-нибудь достойный молодой человек. Очевидно, как и в любой другой игре, это было бы нечестно и сделало бы процесс дебюта еще более нелепым. Полагаю, логика заключалась в том, что тебе давался только один шанс — и им надо было воспользоваться.
И вот моя сестра Бетси и все ее окружение считали, что в дебютный год в Нэшвилле удача оказалась на ее стороне. С первого же бала сезона за ней ухаживал некий Уайант Броули. А на следующий год, когда в свет вышла моя младшая сестра Жозефина, Бетси и Уайанта уже считали практически помолвленными. Впрочем, вслух об этом никто не говорил. Возможно, Бетси и Уайант не делали официального объявления потому, что не желали отвлекать внимание от дебюта Джо. Девушки всегда очень заботились друг о друге — возможно, еще и потому, что в те дни весьма отличались характером и внешностью. Бетси была жизнерадостной блондинкой, превосходной наездницей — даже отлично брала препятствия верхом — и проявляла себя в других видах спорта на открытом воздухе. Джо была темноволосой, голубоглазой и гораздо более привлекательной, чем Бетси. Не назвал бы ее интеллектуалкой, но она явно была более задумчивой девушкой, чем и привлекала молодых людей другого типа. Различия между сестрами стали исчезать только после переезда в Мемфис. А пятнадцать лет спустя, когда я получал от них письма в Нью-Йорке, их почерк уже стал практически идентичным, и мне приходилось смотреть подпись на другой стороне письма, чтобы понять, от кого оно. Чем дальше, тем больше они старались подчеркнуть свою индивидуальность и независимость друг от друга, но, как я часто подозревал, только потому, что сами стали замечать свое растущее сходство. Также, насколько я понимаю, Бетси и Уайант были вынуждены повременить со свадьбой, пока Уайант не окончит медицинский институт. Все единодушно находили его очень подходящим женихом. Выходец из двух самых выдающихся семей Нэшвилла. Один из наследников хорошо известного поместья Уайантов. Выпускник подготовительной школы Уоллеса. Как и мой отец, был в прошлом звездой футбольной команды Университета Вандербильта. И вдобавок состоял в братстве Фи Дельта Тета
[2] — что в Нэшвилле считалось необыкновенно важным. Но в месяцы перед переездом в Мемфис Бетси — обычно общительную — часто можно было застать в комнате на первом этаже, где она уныло смотрела в окно. И часто мы замечали, что она бесцельно бродит по лужайке, явно желая остаться наедине со своими мыслями. Возможно, она и вправду «просто думала» — так Бетси всегда отвечала, когда младший брат спрашивал, что она делает у окна или на лужайке. Но однажды мать созвала всех четырех детей и произнесла небольшую речь — предназначенную, я уверен, в первую очередь именно Бетси. Мать напомнила нам о некрасивом (и едва ли не катастрофическом) разрыве отца с Льюисом Шеклфордом и сообщила, что мы ни в коем случае не должны противиться скорому переезду в Мемфис и что прежде всего нельзя наводить отца на мысли, будто мы страдаем из-за прощания с Нэшвиллом или рисуем грядущие перемены в мрачных тонах. Помню, тогда, в своей наивности тринадцатилетнего мальчишки, я едва ли не выкрикнул, что мы все еще будем возвращаться в Нэшвилл в гости и что Бетси очень скоро переедет сюда жить. Но что-то в выражении карих глаз матери, внезапно остановившей на мне взгляд, заставило меня промолчать. Оглядываясь назад, я думаю, что до самого дня, когда мы покинули Нэшвилл, мать — благодаря инстинкту или воспитанию — знала, как решить любую проблему или ситуацию, возникающую в ее доме. Она так хорошо знала свою роль в семье, что никогда не сомневалась, как себя лучше повести. Но с того самого дня, как мы прибыли в Мемфис, она, казалось, совсем перестала понимать, что ей подобает, и не проявляла ни малейшего чувства материнской ответственности — и это в такой старомодной семье, как наша. Она, как и раньше, любила каждого из нас по отдельности, но прежнее представление о семье и о себе как о матери стало казаться ей таким же бессмысленным, как и все эти дурацкие первые выходы в свет, которые пришлось пройти ее дочерям, и деловой мир, которым жил отец. Вполне возможно, что к тому времени — 1931 год — семья, жившая в нашей части света и в нашей части страны, не имевшая реальной экономической функции, не привязанная ни к земле, ни к небесам, оказалась чем-то настолько хрупким и причудливым, что даже такая незначительная перемена, как переезд из одного южного города в другой (при их практически незаметной разнице — постороннему города бы показались до смешного похожими), могла разрушить равновесие, самообладание и здоровье, необходимые для выживания. Последствия стали и вовсе сокрушительными из-за момента, на который пришелся переезд. Моих сестер это в результате привело к тому, что они навечно застряли в роли молодых леди. (Даже будучи дородными и морщинистыми дамами среднего возраста, они часто появлялись в платьях, которые прилично носить только юным девицам.) Возможно, для нас с братом результат стал еще более плачевным. Думаю, для брата это стало причиной преждевременной гибели на войне. (Он притворился, что его призвали, хотя на самом деле добровольцем пошел на службу в ВВС. Он погиб в день Д
[3], когда его самолет прикрывал высадку десанта.) Что до меня, то и со мной произошло нечто похожее, хотя с первого взгляда так и не скажешь. Для матери переезд означал полное изменение ее роли в семье и в то же время некое личное освобождение, к которому она оказалась не готова и которым не умела воспользоваться. Впрочем, возможно, дело вовсе не в переезде. Возможно, мы сами по себе были пережитком прошлого — как семья, а то и как класс. Возможно, дело не в переезде, а только в настойчивом желании отца перевезти семью в целости — что было лишь выражением его потребности иметь жену и детей при себе, словно ничего не изменилось, в том числе он сам, — чтобы вновь успешно начать карьеру, как в молодости.
2
Моя мать родилась в Нэшвилле. Она — дитя довольно церемонного, старого местного общества, в котором она выросла, и косвенно — дитя Ричмонда, откуда была родом ее мать. И как девочку, и как молодую жену, и как мать ее вели свод старых правил и твердая рука родительницы, умершей всего за несколько месяцев до того, как мы покинули Нэшвилл. Но все же по натуре мать не была преданной сторонницей условностей, какую из нее пытались сделать Ричмонд и Нэшвилл. Еще в Нэшвилле случались моменты, когда она могла обронить что-нибудь по-настоящему остроумное или даже неприличное, чем заставала нас всех врасплох. Однажды в полном зале людей она сказала, что после любого коктейля с джином у нее в глазах двоится и хочется уединиться. Тогда бабушка заметила, что мать и в юности отличалась чрезвычайным остроумием, граничащим иногда с нелепостью, а иногда — с непристойностью. Бабушка говорила, что не знала, что бы сталось с матерью без хорошей семьи и воспитания. Но лучше всего мать в Нэшвилле мне запомнилась такой, какой она была после разрыва отца и мистера Шеклфорда и какой она была в тот день, когда созвала четверых детей и велела не показываться на глаза отцу, если из-за грядущего переезда в Мемфис на нас нападет уныние. В тот день она и сказала, что боится, будто наша отправка будет похожа на Тропу слез чероки
[4] Сейчас кажется странным, что я когда-то жил в Нэшвилле, где было никуда не деться от фразочек вроде «хорошая семья» и «хорошее воспитание», где проводились различия между «знатью» и «простонародьем», где только и делали, что говорили, кто джентльмен, а кто не джентльмен. Когда я возвращаюсь в Нэшвилл по какому-нибудь издательскому делу, город кажется мне — мне, чужаку, — таким же, как любой другой послевоенный город — как Коламбус в штате Огайо или Ричмонд в штате Вирджиния. Часто приходится себе напоминать, где я на самом деле. Останавливаясь в центре в отеле «Хайатт Ридженси», я напоминаю себе, что здесь когда-то находился дом «Полк Апартментс», а еще раньше — внушительная резиденция миссис Джеймс К. Полк, вершительницы судеб общества в течение полувека. Или если я в последние годы останавливаюсь в Мемфисе и попадаю в «Холидэй Инн» в центре, обязательно рисую в воображении красивые особняки, что некогда стояли на этом месте. И все же даже поныне между двумя этими провинциальными городами есть разница. У каждого в центре ядро из высоток, откуда на многие мили простираются пригороды, и все же разница есть. И отличается Нэшвилл от Мемфиса не только старыми семьями и кантри-музыкой. Для того, кто однажды попал под очарование Нэшвилла, даже в его современных — вульгарных, уродливых, пластмассовых — облике и звучании всегда есть что-то особенное. Прогуливаясь или проезжая по любой улице, время от времени можно почувствовать, будто только что заметил на тротуаре прохожего, который отчего-то не вполне реален; он взглядом через плечо или разочарованным выражением в глазах предупреждает не слишком верить в пластмассовое настоящее, предупреждает, что прошлое еще каким-то образом существует и чего-то требует ото всех — вроде меня, кому случится здесь пройти. Сам не знаю точно, что все это значит. Мне такое ощущение как будто говорит что-то — не о том, что я помню из своего нэшвиллского детства, но о том, что я забыл, обо всем, что вычеркнул из моей памяти Милосердный Цензор. Мать часто нам говорила, что территорию Нэшвилла отбили у индейцев первые белые поселенцы и что это из-за духов убитых индейцев, бродивших по округе, людям становится не по себе. Потом она смеялась и добавляла, что у Мемфиса, в свою очередь, никаких духов нет, а значит, нет ни души, ни настоящей истории. Мемфис — просто место, которое построили и продали, как любой другой город. Она говорила, что сама не имеет ничего против, но что отец так и не смог вполне преодолеть это предубеждение.
