— Они выехали из Хантингдона вскоре после нас, — процедил он сквозь зубы и посмотрел через машину и мать на меня, Джо и Джорджи — посмотрел с обвиняющим видом, будто не сомневался, что мы — заговорщики в этом плане бегства.
Но в этот момент на щебеночной дороге появился «нэш» Уайанта и уже скоро свернул к станции обслуживания.
— Не говори Уайанту и Бетси, что звонил в отель! — сказала мать. Отец тут же убрал голову из машины. Уже вскоре он договаривался со служащим, чтобы нам заправили обе машины. В сторону Бетси и Уайанта он не взглянул ни разу. Пока наполнялись баки, я обратил внимание, что шофер, повариха и служанка вышли из машин и стоят у обочины. Они тихо переговаривались и показывали через хлопковые поля — начинавшиеся рядом, на окраине Хаксли. Этот самый Хаксли был всего в паре десятков километров от Торнтона, старого центра округа, где родился отец и где родились его слуги-негры. Несколько лет назад отец перевез их всех в Нэшвилл, а заодно убедил других торнтонских негров перебраться в Нэшвилл на работу к его другу Льюису Шеклфорду. Теперь отец заметил их собрание у обочины и как они показывали в сторону его и их родины. Не спуская с них глаз, он снял свое широкое канотье и утер лоб белым платком. Дело в том, что сразу после предательства Льюиса Шеклфорда — вернее, когда он впервые узнал о предательстве, — и до его решения перевезти нас в Мемфис был период, когда он всерьез подумывал забрать нас всех в Торнтон, в его фамильное гнездо. Думаю, для него это представляло великий соблазн — вернуться домой после унижения в Нэшвилле и унаследовать юридическую практику отца в узком одноэтажном офисе на городской площади. Сбежать таким образом от мира наверняка было бы проще, чем начинать карьеру заново, в среде с довольно высокой конкуренцией. Разумеется, в конце концов он принял твердое решение отправиться в Мемфис, но много лет спустя после переезда мать рассказала мне, что, когда день клонился к вечеру и мы еще не достигли Хаксли, а отец заметно устал, она предложила проехать двадцать километров до Торнтона и провести ночь в фамильном гнезде. Она сказала, что из-за этого предложения отец вспылил и обвинил ее в том, что она считает, будто он не умеет определиться. И все-таки в первый же момент после того, как он завел свой длинный автомобиль «паккард» на станцию обслуживания — даже раньше, чем выключил зажигание или открыл дверь, — он сказал матери: «Пожалуй, нам все же стоит переночевать в Торнтоне».
Подозреваю, что если бы Бетси и Уайант не объявились и мы свернули в Торнтон на ночлег, то отец уже никогда бы оттуда не уехал и не начал в Мемфисе практику и новую жизнь. Но после приезда Бетси и Уайанта, подозреваю, его испугала сама мысль о том, что он собирался сделать, — то есть сдаться и вернуться в Торнтон. А увидев, как слуги на обочине оживленно показывают в сторону Торнтона, он как будто решил, что точно знает, что у них на уме. Он вдруг окликнул их: «Возвращайтесь по машинам! Мы готовы отправляться!» Такой приказной тон я слышал от него впервые. Он словно вправду переменился, оказавшись в Западном Теннесси — ближе к Глубокому Югу. Словно слуги были рабами его семьи, как их предки, а он застал их в последний момент перед рывком на свободу — или, возможно, как тогда на миг показалось, перед побегом к старым уютным денькам торнтонского рабства. Думаю, в те мрачные дни Депрессии многие тешили себя схожими фантазиями. Но, может быть, отец всего лишь верил: если он хочет начать с чистого листа, то просто обязан прибыть в Мемфис со всем домохозяйством в целости. Он, вероятно, чувствовал, что иначе не переживет эту перемену. У него будут силы для нового начала только в том случае, если он не растеряет себя, если будет уверен, что все его иждивенцы так и останутся иждивенцами. Никому не дозволено дезертировать, иначе он войдет в будущую жизнь неполноценным. В общем, что-то в этом духе. В итоге он вошел полноценным, и, возможно, это действительно поддерживало его в последовавшие за переездом годы — поддерживало его и в какой-то степени уничтожило всех нас. Как только мы покинули Хаксли, как только мы не свернули на ночевку в Торнтон, как только караван направился в Мемфис — настроение отца улучшилось, как сообщила позже мать, и становилось лучше с каждой милей — вплоть до того, что когда мы подъезжали к дому в Стоунволл-Плейс, который он снял в Мемфисе, отец даже насвистывал «Дом, милый дом» и махал в окошко ехавшим во второй машине.
За шесть недель после прибытия в Стоунволл-Плейс всякое взаимопонимание между Бетси и Уайантом разрушилось. Уайант навестил нас два раза на выходных. В каждом случае — как и в те два дня, когда он остался с нами после приезда, — отец едва ли сказал ему и полслова. И после каждого визита не разговаривал с Бетси по нескольку дней. Когда по вечерам отец возвращался из нового мемфисского офиса, он ходил по дому с видом раненого зверя и подозрительно поглядывал на нас, всех своих четверых детей. Как будто в тот мучительный период, когда Уайант и Бетси отстали по дороге к Хаксли, отец навечно изверг Уайанта Броули во тьму внешнюю. Или, быть может, это случилось в тот же миг, когда Уайант отвел Бетси за стол с нэшвиллской молодежью в столовой хантингдонского отеля. К концу второго визита Уайант наконец обратился к отцу и поинтересовался, чем заслужил такое обращение. Пожалуй, его решение спросить об этом отца и стало настоящим концом отношений с Бетси. Она не хотела, чтобы Уайант задавал отцу подобные вопросы. Это бы наверняка его расстроило, а мы все уже без материнских напоминаний верили, что отец имеет право на покой в собственном доме. Не думаю, что Бетси смогла простить Уайанта за то, что в тот последний вечер он обратился к отцу или что сам Уайант простил ее за ее просьбу не делать этого. После они переписывались еще несколько месяцев, и Бетси приняла приглашение на четырехдневный визит в дом Броули в Нэшвилле, хотя и не осталась там на полных четыре дня. На третий ей позвонила Жозефина и сказала, что отец находится в таком состоянии, что Бетси лучше вернуться домой.
Бетси, разумеется, вернулась. И когда приехала, у нее с отцом состоялся разговор, который решил вопрос раз и навсегда. Но в тот воскресный вечер последнего визита Уайанта еще ничего не было решено, и Уайанта ответы отца не удовлетворили. Отец лишь сказал, что пришел к выводу, будто Уайанту нельзя доверять. Он ненадежен. Но, разумеется, Уайанту такого ответа было недостаточно. Неужели все из-за того, что в тот день по дороге из Хантингдона в Хаксли он отстал на несколько миль? Нет, не из-за этого, заверил отец. И все мы во всем доме слышали, как Уайант повысил голос: «Тогда почему? Почему нам нельзя жениться? Я требую ответа!»
Несмотря на обстоятельства, полагаю, всем домочадцам претило, когда кто-либо разговаривал с отцом в таком тоне. Разумеется, я не знаю наверняка, что почувствовали остальные, но лично я ушел и закрыл уши руками. То, что с отцом так заговорили, казалось концом света. А через несколько недель, когда Бетси настаивала на четырехдневном визите к Броули в Нэшвилл, мы думали, что на нас обрушится небо. Мы слышали отца и мать в их комнате — как они повышали голоса. Отец отказывался дать Бетси деньги на поездку. Деньги предоставила мать. Впрочем, в итоге она за это извинялась и говорила, что это было неправильно. Затем на день в доме воцарился покой, который превратился в ужасное молчание со стороны отца — совершенно для нас невыносимое. Когда Бетси вернулась домой на день раньше, он принял ее с распростертыми объятиями и пригласил зайти в зимний сад на тот самый роковой разговор. Тогда-то он ее и переубедил. Сперва она была неколебима и, если верить ее рассказу, заявляла, что отец не может принимать решение за нее. Он начал с того, что у него и нет такой власти, чтобы говорить ей или ее сестре, за кого им можно выходить замуж, а за кого нельзя. Не думает же она, что авторитет отца все тот же, что и раньше?
