Само присутствие в какой-либо части империи одного из братьев-императоров — находился ли он на месте или путешествовал — автоматически означало, что этот регион становился деловым центром провинции; и это неудивительно, если учесть многолетнюю разруху в делах всех провинций. Рим был там, где был император. Для великого множества рядовых граждан империи человек в пурпурной тоге, который находился во плоти в их части страны, и был императором. Как и во всех доиндустриальных обществах, могущество и власть равнялись физическому присутствию (или отсутствию) их источника. Людям было неважно, представляет он половину или четверть императорской власти и относится его власть к этой местности или к некой отдаленной земле. Император издавал указы, разбирал их дела в суде, выслушивали их петиции и жалобы, его солдаты защищали их, а чиновники взимали налоги. Ничто из этого не подразумевало, что император должен был единолично управлять страной — до тех пор, пока он располагал достаточной властью для управления делами, непосредственно затрагивавшими их жизнь, и пока они имели доступ к персоне императора. Если спустя несколько лет по тем же местам проезжал другой император, его принимали с той же готовностью — главное, чтобы он тоже выслушал петиции, уберег людей от войны и не брал более тяжелых налогов. А если при этом он не третировал предыдущего императора, и объявлял его своим братом, тем лучше для всех.
Лишение Рима его роли центра управления империей служило нескольким целям. Дело было не только в том, чтобы устроить столицу императора ближе к границам или избегнуть последних незначительных ограничений, налагаемых традицией республиканского правления. В отличие от Константина, правившего поколение спустя, Диоклетиан не стал заменять Рим одной верховной столицей, вновь, как и Рим, распространявшей свою власть на каждый уголок мира. Столицы тетрархов, стоявшие на стратегически важных участках сети дорог, были, несмотря на пышность, скорее излюбленными резиденциями, чем постоянными местами пребывания правительства. В течение длительного времени тетрархи были вынуждены вести дела империи на ходу; теперь же они сделали это не по необходимости, а с достоинством: правительство стало странствующим. Отказавшись от постоянного местопребывания, императоры могли с большей легкостью поддерживать и заменять друг друга, главным образом в войнах и в бесконечной рутине управления империей.
Следовательно, можно заключить, что Диоклетиан задумал тетрархию по образцу предшествовавшей ей диархии: четыре человека управляли единым всеохватным неделимым наследием (patrimonium indivisum). И если он не определил границы их власти и подданных им территорий, в этом не было ничего случайного. Двое цезарей, новички в делах управления, не ждали, что их голоса будут приравнены к голосам августов в наиболее важных делах государства. Им назначали министров и советников — естественно, префектов претория; также и Максимиан по-прежнему уступал старшему августу как по характеру, так и по формальному соглашению. Соправители Диоклетиана в полном объеме получали положенные им армии, почести, титулы, статуи и дворцы. Они воевали с врагами, собирали и пускали в дело налоги, собирали вокруг себя двор, назначали и увольняли чиновников, следили за восстановлением границ и городов, надзирали за работой наместников провинций и муниципальных властей, удовлетворяли или отвергали просьбы, как малые, так и большие, и в целом обладали всей исполнительной властью императора. Единственное, чего у них не было, — как по отдельности, так и у всех вместе, — это решающего права вето в наиболее важных делах государства: этим правом обладал один Диоклетиан, что и подразумевалось в его титулах — Иовий и старший август. Прочие были не слепыми орудиями, а его помощниками, и единственным способом сохранить подобные отношения было для Диоклетиана постоянное применение своих талантов правителя, как позже показали события, развернувшиеся во время гонений на христиан.
Как нельзя лучше свидетельствует об этих талантах тот факт, что где-то между 289 и 293 годом Диоклетиан сумел убедить Максимиана, что в правах на трон его сыну придется уступить цезарю Констанцию. Для этого требовались вся его дипломатичность и дар убеждения, но Диоклетиан добился своего, при этом сумев не погубить отношения с младшим августом. События наводят на мысль, что соображения наследования были подчинены принципам главенства внутри тетрархии. Первостепенное значение имела необходимость сохранить единство империи в обозримом будущем, и со временем проблему наследования следовало решать исходя именно из этой предпосылки. То, что двое цезарей со временем станут августами, подразумевалось самими их титулами и занимаемым положением. Однако время и условия перехода власти оставались неясны; если выражаться точнее, в 293 году будущее Максенция и Константина так и не было уточнено. Константин был уже юношей, когда его отец получил пурпурную тогу, и его нельзя было просто так списать со счетов. Поэтому Диоклетиан, не давая ему никаких особых назначений, взял его с собой на Восток, где Константину предстояло начать многообещающую карьеру в армии и при дворе под присмотром императоров.
Диоклетиан прекрасно знал вес династического правления в глазах армии и населения империи, как знал и то, что законные узы усыновления и брака не внушали той же инстинктивной преданности, как узы крови — особенно это касалось частей армии, составленных из варваров. Отчасти по этой причине было недостаточно просто считаться членом императорской семьи: божественные династии Юпитера и Геркулеса были снабжены единственными в своем роде символами императорской власти. Констанций и Галерий были вознесены на ту же высоту не обычным законодательным постановлением, но в результате акта благоволения со стороны их новых божественных родителей. Это довольно точно выражает надпись-посвящение: «Владыкам Диоклетиану и Максимиану, рожденным богами и творцам богов».
[118] Но еще более важной причиной для такого усиленного акцента на божественность новой власти была опять-таки необходимость порвать с опасным убеждением, что именно армия имела право выбирать императоров. Если законность власти и возможность подтвердить эту законность происходила не от армии и не от сената, оставался лишь один источник: боги.
Поэтому родство двух августов с богами с образованием тетрархии обрело новую глубину. При всей сумасбродности теологической задумки Диоклетиана она была весьма необходимой и многообещающей.
Она обеспечивала постоянную базу для решения проблемы единства империи, позволяла положить конец военной анархии. В политеистическом мире Юпитер, основатель рода олимпийцев, был одновременно отцом и повелителем всех прочих богов. Подобным же образом его сын и избранный представитель на Земле стал родителем и главой прочих правителей. Каждый из них был обязан своим титулом исключительно по божественной воле, которая даровала им божественность и связывала их с отцом-основателем божественной династии — Диоклетианом. Со временем, когда придет время избирать новых правителей, ту же форму передачи власти можно будет распространить и на них.
Параллель с сонмом богов была логическим выражением особой связи императоров с небом. Подражая олимпийцам, и прежде всего их согласию — concordia, они в буквальном смысле приобретали черты богов — правителей мира и получали от них поддержку. Аврелий Виктор точно описывает это тонкое равновесие в отношениях между тетрархами:
