Таким образом, значительная часть времени Диоклетиана уходила на разбор судебных дел и частных прошений рядовых граждан. Однако в то же время он намеренно изменил форму явления императора своим подданным: будь то в кресле судьи, в процессии или на торжественных приемах во дворце, теперь священная персона правителя была отделена от гражданина любого ранга сложной системой церемоний. Для многих современников придание символичности императорской власти было самой заметной переменой, осуществленной Диоклетианом в отношении формы правления. Теперь это было уже не полуреспубликанское правление, а настоящая монархия восточного образца, наделявшая главу страны безграничной властью; это был уже не принцепс, но Dominus, государь.
При тщательно выверенных двойных стандартах Августа первый магистрат при жизни получал божественные почести лишь в провинциях. В Риме и Италии, с их большей свободой, религиозное поклонение было адресовано не самому правителю, а его гению, духу-хранителю — типично римское различие и типично римский компромисс. Но с неуклонной провинциализацией империи маятник качнулся в сторону первого варианта, и тонкое различие между персоной императора и его покровителем стало едва различимым. Теперь полагалось не только размещать изображение императора везде, где составляли и вводили в действие законодательные акты: клятва гением императора в его присутствии (при символическом свидетеле) теперь считалась более прочной, чем клятва именем богов. В армии imagines (изображения) императоров на священных знаменах легионов давно уже воспринимались как объекты культа: их приветствовали и поклонялись им со всеми церемониями, которые полагались бы при обращении к самому императору. В III веке начинает проявляться антиитальянский, скорее даже восточный элемент: императоры начинают носить лучистую корону, а позднее, на триумфальных шествиях, стали надевать расшитые золотом одежды и драгоценности.
[182]
Все эти театральные эффекты Диоклетиан употребил для того, чтобы навсегда превратить четверку правителей в богоподобных, недостижимых монархов, существ иного порядка, нежели их подданные.
Несмотря на то, что концепция Юпитера и Геркулеса брала начало из римской мифологии, новое обличье императоров больше напоминало восточно-эллинское, чтобы не сказать фараонское, восприятие монархии. Прошли времена, когда император, такой как Марк Аврелий, намеренно тесно общался с сенаторами, производя впечатление неформальной атмосферы практически полного равенства. В огромном дворце Диоклетиана в Никомедии его трон и сама личность императора были тщательно отгорожены от мира простых людей — и с помощью архитектурного воплощения дворца, и посредством установленного ритуала — единственного способа, которым бренный мир мог соприкоснуться со священной персоной властителя. К примеру, похожие на жрецов чиновники все более высокого ранга с большими церемониями вели делегации по длинным, просторным мраморным залам, мимо неподвижных рядов блистающей стражи, через огромные, украшенные гербом двери в святая святых дворца. Там на троне бесстрастно восседала фигура, облеченная всей властью на земле: Повелитель мира, в короне из солнечных лучей, в пурпурно-золотом одеянии, с ног до головы сверкающий драгоценными каменьями, с символами абсолютной власти в руках.
Такое богоподобное существо уже недостаточно было просто приветствовать — здесь нужно было пасть ниц, здесь требовался проскинесис, простирание. На встрече двух августов в 290 году панегирик говорит, что «это как бы укрытое во внутренних священных покоях поклонение поразило души лишь тех, кому их положение давало право доступа к вам [императорам]!».
[183] Попасть в число admissionales, тех, кто имел право регулярного доступа к священной персоне императора, само по себе уже было большой честью и знаком высокого положения. В ходе приема эти люди становились на колени и целовали край одежды императора. А когда Священный совет собирался на формальные заседания, чтобы принять решения касательно всей империи, сидел один император: остальные стояли на отведенных им местах вокруг трона, словно разряженные фигуры в живой картине. Застывшие, кажущиеся неземными группы святых и солдат, столь типичные для византийских мозаик, всего лишь добросовестно воспроизводят сценографию, введенную Диоклетианом при дворах тетрархов.
Соответственно во многих случаях, когда могущественный император показывался своему народу или обращался к солдатам, его явление автоматически приобретало форму празднования, откровения, где божественный владыка изливал благодать на своих подданных уже одним своим появлением. Его паланкин или колесница, его солдаты, свита и знамена были украшены со всей возможной пышностью и сияли пурпуром и золотом, а медленное, размеренное продвижение процессии и, к примеру, въезд в город полагалось встречать ритмическим скандированием гимнов, ладаном, факелами и почестями, подобающими не просто главе Римской империи, но родичу и представителю Юпитера и Геркулеса. Во дворце Диоклетиана в Сплите все линии аркады и перистиля направляют внимание смотрящего на центральную приподнятую арку, возвышающуюся над порталами, из которой появлялся император. Позднейшие правители продолжили линию императора-божества, даже когда императоры уже были набожными христианами: об этом свидетельствуют колоссальная голова Константина в Палаццо-деи-Консерватори, гигантская статуя императора в Барлетте или мадридское серебряное блюдо, где Феодосий изображен сидящим на троне с венцом на голове и в окружении божественного нимба.
Аврелий Виктор неодобрительно качает головой, говоря, что к жажде поклонения Диоклетиана привело низкое происхождение: «Когда люди самого низкого происхождения достигнут некоторой высоты, они не знают меры в чванстве и высокомерии... точно после голодовки, становятся к ней [власти] ненасытными».
[184] Но император, разделивший славу и власть с тремя соправителями, знал, что делал. Мотивы его действий не имели ничего общего с манией величия Калигулы или Коммода, которые преступили границы приличий и в итоге были убиты. Напротив, предпринятое им лицедейство было необходимо для выживания.
Главную причину для подобной перемены дал Аврелиан, который говорил солдатам, что власть и срок правления императора зависят не от них, а от богов. Недостаточно было заявить о своем божественном праве на власть, в отличие от выборов внутри армии; недостаточно улучшить собственную охрану и личную безопасность. Чем больше император на самом деле зависел от армии, тем важнее было создать психологический барьер между ним и армией, приучить их к безоговорочному послушанию. Нужно было, чтобы солдаты почувствовали: убийство императора — не просто предательство (которое могло происходить и действительно происходило), но величайшее святотатство из всех возможных. Если император хотел править долго и проводить в стране болезненные, но необходимые реформы, тогда образ хорошо знакомого, популярного полководца среди своих солдат был для него абсолютно неприемлем. Поскольку традиционная клятва верности персоне императора сильно обесценилась, нужно было сыграть на глубинных религиозных табу и суевериях армии. Тех самых людей, которые некогда были ему ровней и которые вознесли его на эту высоту, нужно было связать заклятием, чтобы они забыли об своей заслуге. Это нужно было не только из соображений удержания верности армии. Катаклизмы, через которые пришлось пройти империи, пошатнули самые основания веры в правильный порядок вещей в мире. Возможно, люди плохо осознавали причины этих катаклизмов, но все сходились на том, что это были потрясения мирового масштаба, а не межчеловеческие или политические. И теперь в их умах в сотнях вариантов начинала формироваться невероятная мысль: возможно ли, что Рим не вечен, что боги оставили его, что миру скоро придет конец? Тут же всплывали к памяти разнообразные эсхатологические видения — иудейские, христианские, зороастрийские, манихейские: история закончится невообразимыми бедствиями, солнце остановит свой бег, океаны извергнутся дымом, царства и империи рухнут, армии Света и Тьмы сойдутся для последней битвы, и явится спаситель.
