Ни Диоклетиан, ни Константин не имели сознательного намерения стереть различие между статусом раба и свободного земледельца. Но снижение экономического значения рабства и логика, лежащая в основе ритуализованной системы с ее совершенно иными определениями имущественных прав, вместе привели к тому, что рабы и безземельные колоны были объединены в единую категорию несвободных. Для земледельца-арендатора, не имевшего собственной земли, арендованный им клочок земли составлял все его богатство. И если только рента не была чрезмерно высока, он держался за эту землю, особенно если ему удавалось возделать ее собственными силами. Его арендодатель имел все основания сохранить колона на этой земле, потому что ему приходилось платить налоги с этой земли, а новых арендаторов было не так-то просто отыскать. Так право наследного пользования, которое было признано законом, легко превратилось в принудительное прикрепление к земле. Тот факт, что колона при переписи считали вместе с рабами и что его арендодатель обычно отвечал за него перед властями, понемногу заставил юристов думать — во многих целях, что колон не отличался от раба.
К началу правления Диоклетиана большинство рабов в теории и на практике больше не были бессловесной собственностью, как в прежние времена. Их ценность поднялась с уменьшением их числа, а обращение с ними владельцев и право избавляться от них ограничивались целым лесом законов. Диоклетиан продолжил ту же линию, запретив избавляться от детей рабов, и постановил, что владельцу, убившему раба, могла грозить смертная казнь; Константин запретил распродавать семьи рабов по частям.
[220]
Но была и обратная сторона медали: первоочередная заинтересованность правительства в том, чтобы удержать крестьян внутри общин, на земле, привела к появлению полурабов, инквилинов. Безземельные арендаторы (хотя и не те, которые все еще владели своей парой гектаров земли) считались неотъемлемой частью имения. Череда судебных решений Константина закрепила то, что уже стало общепринятой практикой: колоны и рабы закреплялись за своим арендодателем в форме наследственной несвободы, которую мы могли бы сравнить с крепостной зависимостью. Землевладельцы, которые укрывали чужого колона, должны были вернуть колона хозяевам и заплатить за него подушный налог за время его отсутствия:
Самих же колонов, которые затевают бегство, следует заковать железом в рабское положение, чтобы они, по заслугам приговоренные к рабскому наказанию, исполняли обязанности, которые подобают свободным.
[221]
Такова была «командная» экономика, кропотливо созданная Аврелианом, Диоклетианом и Константином. Государственный интерес к экономике оставался неизменным: ее рассматривали как источник налогов и ресурсов, с помощью которых можно было защищаться и править страной. Бедственное положение и истощенная экономика, доставшиеся в наследство Диоклетиану, требовали куда более тщательной организации, контроля и принуждения, чем это было прежде. Для этого Диоклетиан существенно усовершенствовал механизм налогообложения, охвативший все производственные ресурсы. Но его неустанная инвентаризация всех богатств и рабочей силы не стала инструментом контроля империи, разве что эта рабочая сила оставалась на местах. Поскольку курс валюты был нестабилен, ему приходилось приобретать нужное другими путями, требуя от каждого жителя то, что он мог предложить, торгуя товарами и услугами, поблажками и привилегиями в соответствии с обобщенными представлениям о справедливости, как можно шире распределяя бремя налогов и обязанностей. Все должны были служить на своем месте: декурион, фабрикант, ремесленник, пролетарий, варвар-поселенец, колон и даже землевладелец.
Если их служба еще не была закреплена законом или обычаем, тогда их собственность или труд необходимо было прикрепить к какой-либо общественной ячейке, которая бы определила их место, а затем обеспечивала бы гарантию для их выполнения или предоставления. Во всяком случае, в теории нашлось применение каждому гектару сельскохозяйственной земли и каждой паре рабочих рук; и за каждым человеком стоял некий осязаемый поручитель, который удерживал его на месте.
На практике эта система в полной мере страдала топорностью и приблизительностью, которые были неизбежны для античного правительства. Мобильность рабочей силы была крайне низка, а большинство отраслей производства и без указов практически передавались по наследству. Закон имел в виду не столько саму смену рода деятельности, сколько опасность, что работнику не удастся найти замену; отсюда и ответственность, лежавшая на корпорациях. Отсутствие равновесия в мерах поощрения привело к искажениям, в которых было виновато само государство. Вместо жалованья государственные чиновники получали освобождение от муниципальных обязанностей, и в результате позднее бюрократический аппарат раздулся за счет декурионов, которые взятками стремились купить себе еще более мелкие должности.
Прагматичная политика Диоклетиана была далека от умозрительности.
[222] Она переняла обычаи Египта и экономик эллинизированного Востока и прививала их на римскую почву, где только это было возможно, скорее скрывая, чем демонстрируя весь масштаб этих перемен. Римский закон по-прежнему тщательно оберегал имущественные права и личную свободу, во всяком случае — среди людей определенного социального положения. Не стоит думать, что существовала некая последовательная альтернативная неинтервенционная экономическая политика, которой могли бы воспользоваться императоры из другого класса и иных убеждений. Иллирийские императоры, разумеется, не верили, что можно пустить дело на самотек — это бы означало заброшенные поля, обесцененную валюту, торговцев, жиреющих в то самое время, когда в городах царил голод, а солдаты бунтовали, не получая жалованья, причем все это случилось бы так же верно, как то, что ночь сменяла день. Но в этом отношении их собственная точка зрения была всего лишь естественной, ответственной позицией любого римского правителя.
ГЛАВА 11.
НОВЫЙ ПОРЯДОК
ДИОКЛЕТИАН ДЕЙСТВОВАЛ РЕШИТЕЛЬНО, ОТВАЖНО И БЕЗЖАЛОСТНО. ОН УКРЕПИЛ ИМПЕРИЮ ПРАКТИЧЕСКИ УСИЛИЕМ ВОЛИ, ПРЕРВАВ ЭПОХУ БЕЗЗАКОНИЯ, И ВОССТАНОВИЛ МОНАРХИЮ, КОТОРАЯ ПРОДЕРЖАЛАСЬ ДО 1453 ГОДА.
Мортимер Чемберс, «Трансформации римского мира»
Есть вещи, которыми не может управлять даже самый деспотичный правитель, и одна из них — доверие общества. Он может чеканить красивые монеты с изображениями богов и рогов изобилия, провозглашая Prosperitas (Проветание), Felicitas (Счастье), Concordia (Согласие), устраивать грандиозные игры и празднования, выслушивать неумеренные восхваления или представлять сомнительные мирные договоры как великие победы, достойные триумфа. Но если его государство при этом разваливается, никакие ужимки и акты волеизъявления не смогут скрыть этого от глаз людей — и они примут соответствующие меры, даже продолжая жаловаться и поощрять его. Никакие жестокие законы или наказания не смогут запретить им зарывать золото, уходить со своих земель или отрекаться от старых богов, если им действительно кажется, что надежды нет.
