И однако официальная религия, разумеется, вполне могла дружно соседствовать (и так и происходило на самом деле) с великим множеством мелких культов, зачастую имевших тайные и сокровенные ритуалы, чьи боги не входили в традиционный греко-римский пантеон. Кроме того, форма поклонения многим римским богам и самая их сущность непрерывно менялись под влиянием различных ассимилирующихся местных богов, которых почитали отдаленные народы империи. Финикийский Ваал отождествлялся с Зевсом-Юпитером, кельтский Мапон — с Аполлоном, и так — множество других богов. «Чужие» традиции постоянно проникали в ритуалы поклонения, не вызывая при этом никакой политической напряженности. Этот мнимый парадокс перестает быть таковым, если глубже проникнуть в суть традиционной религии Рима, принципиально отличающейся от религии, к которой привыкли мы, живя на закате христианской эры. В современной Европе, к примеру, официальная религиозная терпимость в большой степени происходит от истощения усилий фанатиков и постепенного снижения значения религии в целом. Некоторые историки были склонны думать в том же ключе о терпимости римского правительства — более или менее светского органа, который не особенно заботило, кому и как поклоняется народ, лишь бы он соблюдал законы и элементарные правила поведения. Если бы это было так, последовательные гонения на христианство в то время, когда оно уже давно перестало считаться политически опасным, не имели бы никакого смысла. Римская императорская администрация всегда принимала религию всерьез и была весьма далека от вежливого агностицизма правящего класса или безразличия, которое иногда можно найти у греков. Но это была религия не в том виде, в каком мы привыкли думать о ней.
[243]
Старые боги Средиземноморья по сути своей были божествами конкретного предмета или явления, в отличие от вселенских богов монотеистических религий. Обычно это были божества народов, мест, городов или явлений природы, которыми и определялась их сущность. Даже в тех случаях, когда их культ распространялся на целые континенты, титулы по-прежнему привязывали их к конкретному месту: Юпитер Капитолийский, Афродита Пафосская, Артемида Эфесская и т.д. Как бы могущественны они ни были, как бы велики ни были их владения, они по-прежнему были составной частью космоса, а не стояли над всем миром. Даже Зевс родился в определенное время в определенном месте. Признать богов какого-либо народа с их ограниченной, но вполне законной сферой влияния было то же самое, что признать обычаи и страну, где жил этот народ: не было ничего странного в том, чтобы чтить их наряду с богами своих предков, этого даже требовал дипломатический этикет. Боги-олимпийцы главенствовали в том смысле, что Рим превратил Средиземноморье в единое отечество для всех его народов, и там, где правили римские магистраты и стояли римские легионы, поклонялись Юпитеру, Минерве, Марсу, Меркурию и прочим. Но их главенство отнюдь не исключало присутствия других богов. Для недавно завоеванных народов, таких как дальние предки Диоклетиана, принятие олимпийских богов было лишь частью постепенной романизации местной знати и признания власти Рима.
Боги были скорее верховными правителями, чем существами сверхчеловеческого порядка — бессмертными и более могучими, чем человек, но не имеющими с ним принципиальных различий. Они могли повелевать силами природы и судьбами смертных и имели право на почитание, как и любой мудрый, благосклонный владыка, — но вовсе не на безусловное благоговение и самоотречение, которых требовали Иегова или Аллах. Изображения богов были повсюду: в виде статуй, на посуде, на мозаичных полах и прочей отделке общественных и частных зданий; их представляли в знакомой классической одежде, и в этом не было никакого непочтения. Отношения людей с богами были частью их прочих отношений в земной жизни и определялись их социальной принадлежностью и всеми связанными с ними ритуалами. Человеку нужна была помощь богов, чтобы те направили его по бурному морю жизни; исполнение религиозных обрядов было неотделимой частью праведной жизни, а сан жреца — такой же общественной должностью, как и любая магистратура. Традиционная религия находилась в тесной связи с общественной жизнью римского гражданина, и в ней почти не делалось упора на спасение после смерти. Продолжить жизнь своего фамильного имени и быть чтимым своими потомками было единственной желанной формой памяти о себе для большинства римлян.
[244]
Таким образом, почитание богов была практически неотделимо от прочих привязанностей человека и его гражданской позиции, и эти привязанности могли быть искренне и подобающим образом выражены только посредством акта поклонения. Каковы бы ни были изъяны утверждения Дюркгейма, что в некотором смысле «истинный» объект религиозного поклонения — это общество
[245], оно, вероятно, наиболее точно объясняет принципы религии Древнего Рима. Интерес римлян к богам ни в коей мере не был умозрительным — он определялся местом богов в общественной жизни, ее нерушимых узах и обязательствах и сплоченностью и духовным благополучием государства. Абсолютный атеизм Лукана, выраженный им в «Фарсалии», носит исключительно моральный характер: как можно поверить в существование богов, если римлянам дозволено убивать друг друга, а победа достается Цезарю и его армии зла?
[246] В определенном смысле старые боги Рима не существовали отдельно от Вечного города. Цицерон и в особенности Варрон ближе всего подходят к мысли, что боги — творения человека; но мысль эта не несет в себе цинизма, а, напротив, проникнута почтением. Если город не может выжить без благоволения богов, то и боги, в свою очередь, лишившись своих приверженцев в городе, будут угасать и исчезнут во тьме.
[247]
В центре социально-религиозных воззрений римлян лежала концепция pietas, добродетелей, которые воплощали (в форме, утраченной нами с возвышением идеи либерального индивидуализма) глубинные обязательства, привязывавшие человека к его социальным корням прочнее любого договора. Эта концепция определяла долг каждого по отношению к его родителям, его городу и стране, к предкам, которые построили и передали ему всю окружающую его действительность и культуру, и богам, которые все это охраняли. Бог или гений города представлял все то, что было ценно и прочно, что делало город родиной, а не просто скопищем зданий, укладом жизни, а не временными договорными условиями. Другой такой концепцией была идея félicitas — это было не личное счастье или мимолетная удача, а здоровое процветание, свойственное человеку, который живет и действует правильно, свидетельство, что боги на его стороне. Сюда входили понятия об успехе, влиятельности и удаче — не случайном счастье, которому можно было завидовать, а добродетели, которой стоило восхищаться. О праведности правителя можно было судить по его félicitas в той же степени, как и по его мудрости или справедливости его деяний. Глубинная связь между pietas и félicitas не была случайным совпадением, которого человек или город добивался с помощью жертвоприношений: оба эти понятия входили в совокупность воззрений, требовавших поддержания правильных отношений с богами.
