Каковы бы ни были источники вдохновения для прежних мыслителей, в этой вселенской языческой кампании явственно просматриваются следы спешной подготовки перед лицом всеобщей угрозы, вплоть до попытки скопировать приемы врага, которые доказали свою эффективность. Конечно, непросто оценить влияние этого движения, зная о его провале, а большинство его памятников, таких как книги Порфирия, были последовательно уничтожены религией-победительницей, потомками которой мы все являемся. Однако трудно не заметить значительное искажение сути этого движения. Чтобы сохранить язычество и «эллинизм», им приходилось придавать формы, совершенно им несвойственные: из язычества делали организованную, единую политеистическую церковь, где все уникальные различия подавлялись и стирались, традиции и ритуалы смешивались без всякого разбора; новое язычество обращалось с единым посланием ко всем слоям общества. (Вообразите современный экуменизм, пытающийся слить воедино Высокую Церковь англиканства и теннессийских пятидесятников, укротителей Змея.) Черты стандартизации были столь же свойственны для христианской церкви, сколь нетипичны для ее предшественников, а поскольку битва между двумя религиями шла за умы и души, казалось весьма маловероятным, чтобы приобретение язычеством этих новых черт вернуло ему сторонников.
В конце концов, языческие культы были похожи между собой не своим содержанием, а общим отношением к культуре, обществу и государству. Так что неудивительно, что наиболее активные лидеры возрождения традиционной религии обращали взгляд на государственную машину, рассчитывая на помощь в противостоянии христианству. Диоклетиан был прекрасно осведомлен об этих настроениях и вполне им сочувствовал, но в течение большей части своего правления оставался глух к намекам на новые гонения. Однако в лице Галерия просители нашли более отзывчивого правителя. Одним из главных апологетов язычества был философ-неоплатоник Гиерокл, который последовательно занимал должности наместника Финикии и Вифинии и, вероятно, являлся автором двух книг, в которых нападал на христианство. Он и его окружение употребили весь свой опыт, чтобы убедить полуграмотного Галерия, чей престиж подпитывала его великая победа над Персией, в необходимости активных действий.
Сами христиане отнюдь не были едины в своем отношении к римскому государству и эллинистическим культурным традициям. Разумеется, скоро должен был наступить конец всего мира и начало Царства Божия. Но люди поумнее понимали, что увеличивающаяся организация церкви, ее множащиеся общины и растущее богатство требовали хотя бы минимального внимания к политическому строю государства, в котором они находились. И все же, вероятно, наиболее заметной чертой христианской церкви была полная безотносительность политики к ее делам. Эта предельно активная религия, которая как никакая другая настаивала на точности своего учения и тщательном обсуждении расхождений по поводу любых теологических, библейских или организационных вопросов, по-прежнему не определилась в своих отношениях с государством, если не считать демонической природы государственных богов и греховности жертвоприношений.
Некоторые, такие как Ипполит, считали империю четвертым из зверей Даниила, вышедшим из моря с железными зубами и когтями из бронзы и без разбора смешавшим расы и языки, чей император требовал, чтобы ему поклонялись, как говорилось в предсказаниях об Антихристе. Были и так называемые Сивиллины оракулы, в которых ненависть иудеев и христиан к Риму изливалась в кровожадных пророчествах о его падении. Прочие, такие как Тертуллиан в воинственном запале, также считали Римскую империю врагом, но таким, с которым следует бороться пассивным сопротивлением и постепенным проникновением в его стан: «Мы могли бы сразиться с вами и без оружия, и без бунта... Ибо если бы мы, составляя такое огромное число людей, удалились от вас на какой-либо отдаленный угол земли, то, конечно, потеря столь многих... граждан не только была бы позором для вашего господства, но вместе с тем и наказанием. Вы постарались бы отыскивать тех, кем можно было бы управлять. У вас осталось бы более врагов, чем граждан»
[262]. Представление христианства как государства в государстве было свойственно не только подозрительным местным администрациям: его с энтузиазмом поддерживали сами христиане. Многие апологеты говорили о духовной пастве Христа как о Граде Христа (politeia Christi), Христовой общине, и о земной церкви — как её мирной дружине, militia, чьей военной присягой было крещение, и офицерами — духовенство, чьими войнами были гонения, а боевой наградой — мученический венец.
[263]
Тем не менее, несмотря на упорное подчеркивание приверженности Христу, а не цезарю, из-за которой многие отказывались от военной службы, еще больше было тех, кто не считал свою веру и службу императору несовместимыми. В своем «Апологетике» Тертуллиан хвалится количеством христиан среди легионеров. К III веку христиан можно было встретить в любом сословии и на любой должности: они преданно служили империи в магистратурах и бюрократическом аппарате, попадались даже среди наместников; их хорошо известный отказ совершать жертвоприношения заминали тем или иным способом. В прежние времена, когда почти все христиане были людьми низкого общественного положения, им было не трудно отрицать земную власть, которая и так была для них недоступна. Но когда в высших социальных слоях произошли существенные перестановки, было вполне естественно, что церковь стала более терпима к частным сделкам с совестью, на которые шли эти уверенные в себе, влиятельные члены братства. На каждого фанатика, намеренно провоцировавшего власти на расправу над собой, приходилась дюжина более ответственных христиан, которые, вне всякого сомнения, рассчитывали проявить твердость, если настанет день гнева, но не видели никакой добродетели в том, чтобы навлекать его на свои общины, и искренне пытались прийти к некому временному соглашению с гражданскими властями. И, что бы ни проповедовали отдельные элементы, власть уже понимала, что в целом христиане — мирная и законопослушная община, за исключением единственно не желания поклоняться богам государства. В отличие от иудеев, они не имели склонности к бунтам и избегали театров и цирков. Единственное, в чем они проявляли агрессию, были их яростные богословские споры, но это было уже их личное дело.
Вопреки ранним словам Тертуллиана, отвергавшего эллинистическую культуру («Что общего между Афинами и Иерусалимом?»), многие отцы церкви восприняли интеллектуальное наследие греков и старались увязать его с христианством. Климент, вслед за Иоанном Богословом, создал новое учение, согласно которому воплощением Христа был божественный Логос (Дух, Первопричина, рациональная основа мира); оно дополняло и завершало более раннее учение о логосе Платона и прочих философов. Ориген, мудрец и философ, впитавший знания из того же источника, что и Плотин, создал всеобъемлющую богословскую теорию, элементы которой — Бог, падение души из мира духовного в материальный, ее потребность в очищении и искуплении — перекликаются с идеями неоплатонизма. Для него Римская империя была не столько четвертым зверем, сколько ниспосланным приготовлением к окончательному объединению всех народов под десницей Христа, поскольку система путей сообщения империи позволяла распространить благую весть по всему миру.
[264]
