Государство, со своей стороны, в целом было более озабочено необходимостью избежания гражданских конфликтов, чем религиозной принадлежностью населения. Оно не понимало и не любило христиан, по начало признавать, что большинство зловещих обвинений, которые обычно выдвигали против них, были беспочвенны. Бездумно уничтожая религиозные секты, призывавшие к восстанию (такие как друидизм в I веке и манихейство в конце третьего столетия), государство не могло воспринимать христианство в таком свете. Действительно, отрицание богов всегда было преступлением, так же как и отказ демонстрировать в определенной форме свою преданность императору, когда того требовал суд, и любому магистрату, в случае доказанной вины, пришлось бы покарать преступника изгнанием или смертью. Но в мирные времена большая их часть была не склонна охотиться на тихих, законопослушных граждан исключительно на основании таких проступков. Многочисленных ярых противников христианства можно было обуздать законом о ложных обвинениях: если христианин решал идти на компромисс перед лицом магистрата и жертвовал богам щепотку ладана, наказание обрушивалось на обвинителя.
Поэтому большую часть времени, даже если их религия официально оставалась вне закона, христиане не испытывали на себе гонений, если не напрашивались на это сами. Поэтому во времена Траяна Плинии в письмах выражал свое изумление: эта секта незаконна, но какие конкретно обвинения можно было выдвинуть против отдельных христиан? Тертуллиан в своем «Апологетике» с презрением отзывался об этом противоречии. Распоряжение Траяна, говорил он, сводилось к следующему: «Не ищите христиан, но наказывайте, если найдете. Если они виновны, их, разумеется, следует выслеживать; если же невинны, за что наказывать?»
[267] Строго говоря, публичное отрицание богов было преступлением, значит, если следовать логике, вся религия христиан была организованным призывом к нарушению закона. Но машина закона медлила с наказанием в силу самых разнообразных причин. Главенствующую роль она отводила миру в обществе, а преследование этой секты могло вызвать беспорядки, особенно среди толп язычников, и спровоцировать бунты и погромы. У закона было слишком много других забот, чтобы посвящать столько сил какой-то второстепенной помехе. Не зная что делать, закон по большей части не делал ничего, если только на него не надавливали сверху.
Правда такова, что самый дух христианства был чужд римской традиции, и между новой религией и государством стояла полоса непонимания. В лучшем случае они могли заключить перемирие, но никогда — прийти к гармонии или взаимной терпимости (которые каждая сторона понимала в совершенно ином ключе). В христианстве было слишком много черт, принципиально отличающихся от законов существования империи. Если бы дело было исключительно в форме изъявления верности, возможно, римская власть закрыла бы глаза на незаконность секты: в конце концов, последователи Митры выражали сомнения религиозного свойства по поводу правомочности ношения короны на публичных празднествах и при этом не конфликтовали с властями. Но проблема была в гораздо большем.
Христиане были скрытны и держались особняком — стоит ли удивляться, что их периодически обвиняли в заговорах? Они были безбожниками и считали римских и всех прочих богов, за исключением своего собственного, демонами зла — разве удивительно, что это вызывало гнев у остальных жителей империи, и те винили христиан во всех несчастьях? Они утверждали, что римское государство стояло против их Бога, хотя именно они объявили духовную войну. Рим мог бы принять их вариант верховного божества, которое другие называли Юпитером или Солнцем; он мог принять Христа вместе с прочими героями и божествами (отличавшийся религиозным эклектизмом император Александр Север почитал Христа в своем храме наряду с Орфеем, Авраамом и прочими). Однако совершенно абсурдны были надменные утверждения христиан, что в мире не было никаких богов до какого-то невразумительного еврейского учителя, казненного при Тиберии. Это было оскорбительно — не только для Рима, но и для тысячелетней эллинистической культуры, хотя образованные христиане и ссылались в своих аргументах на Платона. Разногласия не только не утихли, но стали глубже по мере того, как спор переходил на все более высокий интеллектуальный уровень, как видно из сочинений Порфирия. Говорите что хотите, заключает он, но когда все непонимание и глупые предрассудки исчезнут, останется простая истина: основные постулаты веры христиан несовместимы с идеей Римской империи.
Едва ли было достаточно протестов епископа Дионисия, что христиане — верные граждане, которые молятся за здоровье императоров. Что мог на это ответить самый разумный из магистратов, кроме как спросить, почему же в таком случае они не могут демонстрировать свою верность так, как это делают все остальные? Рим проявлял терпимость, но он не был современным либеральным светским государством, которое требует от своих граждан разве что пассивного соблюдения законов. Истинную верность нельзя было представить без почитания гения императора, проводимого в установленном порядке. Современный либерал может подумать (как думал Джон Стюарт Милль о присяжных заседателях — атеистах), что законное принуждение ранних христиан к совершению жертвоприношений было не просто торжеством силы над слабостью, но и прямым абсурдом: какую же цену могла иметь такая жертва, если в душе они отрекались от нее? Но значительная часть этой главы посвящена попытке показать, что религиозные концепции Рима отнюдь не были таковы. Богам и людям была важна не вера человека, а ее выражение в действии, не его молчаливые обеты, а высказанные вслух клятвы и присяги: Юпитер видел дела, а не мысли. А христиане, со своей стороны, расценивали жертвоприношение не как досадную условность, а как помощь силам тьмы и заражение злом собственной души.
Когда эпоха мира в империи подошла к концу, некоторые христиане действительно усмотрели в этом знаки, о которых говорилось в пророчествах: народ восстает против народа, чума и голод, приближение последних дней мира. Язычество, напуганное происходящим, винило во всем эту секту нечестивых безбожников, которая глубоко возмутила богов. К 250 году все более популярные антихристианские настроения вылились в беспорядки в Александрии. Деций осуществил значительно более решительную попытку вернуть милость богов. Он приказал устроить массовое жертвоприношение и назначил людей следить, чтобы все приняли в нем участие и получили в том соответствующий акт. Это было самое массированное наступление на христиан за всё время их существования в империи. Многие были казнены, включай епископов Рима, Антиохии и Иерусалима; множество других сдалось и согласилось принести жертвы. Среди людей побогаче расцвела торговля свидетельствами верности.
Преемник Деция Валериан продолжил гонения на христиан, на сей раз точечно направив их против духовенства и церковной организации и оставив в покое мирян. Однако чрезвычайное положение в империи и ее раздробленность помешали реализации этого курса, и он был официально отменен Галлиеном в 260 году. Это затишье длилось следующие 40 лет: репрессиям, которым намеревался подвергнуть христианство Аврелиан, помешала его смерть. В самой же церкви вновь начались прения на старую тему: возможно ли, и если да, то как, вернуть в лоно церкви христиан, которые проявили слабость и отступились от веры под давлением властей. Разгорелся жаркий спор, в ходе которого Стефан, римский епископ, дошел до того, что объявил Киприана Карфагенского Антихристом; это положило начало длительному расколу между этими двумя епископскими кафедрами.
[268]
