Пришло время Диоклетиану принять окончательное решение. Он и Максимиан должны были вместе отойти от власти; их место займут Галерий и Констанций, а цезарями будут назначены двое людей помоложе. Оба наследника были настолько готовы к чину августа, насколько это вообще было возможно, и ожидали, когда наконец смогут унаследовать трон. Этот план следовало тщательно объяснить Максимиану и закрепить соглашение — в точности так, как в свое время Диоклетиан возвысил его и даровал долгое и славное правление. Теперь благодетель Максимиана собирался потребовать у него сложить с себя звание императора и разделить с ним мирную и окруженную почетом жизнь отставного правителя.
Двадцатилетие правления Диоклетиана и десятилетие правления цезарей приходились на один и тот же период, 303―304 годы. К двойному юбилею уже строился огромный цирк в Никомедии. Диоклетиана осаждали просьбами отпраздновать это славное событие в Риме, с пышностью, подобающей его небывалой удаче и достижениям. На этот раз Диоклетиан согласился. Он собирался совместить торжественное объявление двадцатилетия своего императорства — vicennalia — с десятилетием, decennalia, власти цезарей, пышным триумфальным шествием в честь совместных побед всех четверых тетрархов. Как и прежде, решил старший август, он разделит это празднование с Максимианом; как и прежде, он воспользуется случаем, чтобы заручиться согласием соправителя для своих будущих конституционных планов.
[304]
Город не скупясь подготовился к торжествам; в рамках подготовки, помимо прочего, была сооружена триумфальная арка и отдельные колонны для каждого из четверки императоров. Сенат и народ Рима не видели триумфов со времен Проба, а потому были намерены извлечь из этого зрелища максимум удовольствия. У сенаторов были причины бояться и недолюбливать Максимиана — и за его неотесанность, и за количество казней по обвинению в измене, которые, как им казалось, скорее имели отношение к богатству казнимого, чем к его истинной вине. Однако самой яркой чертой Диоклетиана с точки зрения римлян была его удаленность от центра империи, и теперь это положение должно было быть исправлено. Они собирались показать этому далматскому императору незабываемое великолепие праздника в Риме — матери городов. Празднование vicennalia было намечено на 20 ноября 303 года — это был тот самый день, когда 19 лет тому назад армия в Никомедии избрала Диокла августом. Празднования должны были продолжаться до наступления нового года, когда сенат собирался торжественно объявить Диоклетиана консулом в девятый раз, а Максимиана — в восьмой.
Это был идеальный повод для Диоклетиана наконец посетить Вечный город. На фоне связанных с христианством волнений на Востоке император олицетворял все древние добродетели и благочестие, которые возвеличили Рим, главенствуя на правах старшего понтифика на священных церемониях Капитолия и знаменуя своим триумфом приход новой эры, начало которой он возвестил. Для Диоклетиана, с его пристрастием к масштабным постройкам, было ли на свете занятие более удовлетворительное, чем созерцать великолепные памятники его предшественников — и производить смотр строительству его собственных гигантских терм, которые превосходили размерами даже термы Нерона и Траяна?
Он видел множество величественных городов — Александрию, Антиохию, храмовые города и колоссальные монументы на Ниле — и сам построил великолепную новую столицу в Никомедии. Но как бы враждебно он ни относился к силе притяжения Рима, ни он, ни кто-либо другой, обладая хоть каплей разума, не могли остаться бесчувственными, оказавшись в самом Вечном городе. В те времена Рим в еще большей степени, нежели сейчас, был символом, выраженным в архитектурном величии, порядке и разнообразии, не знавшим себе равных на земле: это был мегаполис с бесконечными общественными зданиями, храмами, площадями, базиликами, театрами, термами, цирками, рынками, амфитеатрами — причем все они были велики и просторны. Между ними лежали широкие улицы, портики, колоннады и гигантский лабиринт мелких улочек и округов, переходивший с геометрической точностью в длинные прямые транспортные артерии города, которые в свою очередь вели к его центральной части. Это был город, где жило свыше миллиона человек из всех народов мира, город величия и нищеты, старого и нового, в котором хватало места для всех богов Средиземноморья.
Величественная триумфальная процессия Диоклетиана и Максимиана двигалась через толпы рукоплещущих римлян; следом несли цветистые изображения основных побед тетрархов: в Британии, Африке, Египте, на Рейне и Дунае — и рисованные изображения семьи, гарема и всех домашних царя Нарсе во всей восточной пышности, на которую хватило фантазии художников. Перед военными трофеями несли огромную карту завоеванных территорий в качестве наглядного пособия по успехам тетрархов. До наших дней сохранилось несколько памятников того триумфа. К северо-западу от римского Форума находятся несколько оснований колонн, на которых некогда стояли статуи четырех императоров и возвышающаяся над ними фигура Юпитера. На одном постаменте изображена жертвенная процессия: бык, козы, овцы и жрец, стоящий наготове с ножом в руке. На другом император приносит жертву на алтаре, окруженный богами и своими товарищами. На третьем запечатлено празднование десятой годовщины правления двух цезарей; картуш, поддерживаемый крылатыми фигурами и военными трофеями, гласит: Caesarum decennalia féliciter (Счастливое десятилетие Цезарей). Обеспечив остальным трем соправителям все эти атрибуты славного правления, Диоклетиан добился от своего верного коллеги-августа клятвы, принесенной на алтаре Юпитера Капитолийского, что он исполнит основные условия нового правления Юпитера и Геркулеса и вместе с Диоклетианом откажется от власти, когда придет час.
[305]
Несмотря на пышность празднований, Диоклетиан начинал питать все большую неприязнь к Риму. Сама роскошь и фривольность городских празднеств были оскорблением для его пуританских вкусов. Гладиаторские бои и состязания колесниц были неплохи, но аппетит римской черни к попойкам и шутовским потехам, казалось, не имел пределов; все празднование превращалось из торжественной, исполненной веры государственной церемонии в какую-то нескончаемую вульгарную комедию. Диоклетиан видел подобное пышное празднество куда более сдержанным, исполненным благоговения, — это должен был быть торжественный ритуал, наглядно показывающий узы долга и благочестия, связывавшие народ с императором и богами, а вовсе не суматоха и гвалт, стоявший на скачках. Эти праздные, мятежные, грубо фамильярные толпы оскорбляли его чувство власти и порядка, все традиции значительности (gravitas) и приличия, гарантом которых он являлся.
[306] Как это часто бывает, Диоклетиан внезапно разглядел пропасть, лежащую между идеей Рима, которая жила в нем как иллирийском офицере, и реальным, земным, беспокойным городом на Тибре. Если это и была та самая хваленая древняя свобода, тогда Цезарь и Август правильно сделали, положив ей конец, а сам он имел полное право завершить их труд. Наконец, не в силах вынести все тринадцать дней застолий и гомона, он объявил, что покидает Рим раньше срока и что примет свое девятое консульство в Равенне, в январские календы.
