Весь императорский двор приготовился к путешествию на север суровой зимой, в нескончаемый дождь. Из Равенны Диоклетиан собирался совершить еще один переход по знакомому маршруту через дунайские провинции, которые он объезжал столько раз, — среди племен, с которыми он был как дома, городов, которые знали, как приветствовать своего императора, и которые он в ответ щедро одарил общественными постройками.
Зимой у него началась небольшая лихорадка, вероятно из-за дурной погоды. Однако он не оправился от болезни даже с наступлением весны, так что большую часть путешествия ему пришлось проделать на носилках. Тем не менее он не отказался от своего намерения прибыть в Никомедию к осени; но забота врачей и его собственная железная воля не сумели побороть лихорадку. В апреле того года, находясь в Паннонии, Диоклетиан, помимо прочих общественных дел, подписал четвертый, самый кровавый, эдикт против христиан, в котором требовал всеобщего жертвоприношения — и мы можем только гадать о состоянии его мыслей в тот момент. Все лето 304 года было наполнено усиливающимися страхами и тревогами: здоровье императора немного поправилось, а затем ухудшилось вновь, и члены двора поневоле стали обмениваться друг с другом немыми взглядами, выражавшими общую мысль.
Тем не менее Диоклетиан настоял на путешествии в Никомедию: он хотел торжественно открыть цирк, строительство которого было приурочено к двадцатилетию его правления. Возможно, он разделял со своими придворными одну и ту же мысль и решил, что если уж ему пришло время умереть, то он, по крайней мере, умрет в собственной столице. Он прибыл в Никомедию в конце лета и ценой немалых усилий торжественно открыл, при стечении народа, новый цирк. Но празднества были омрачены ставшей слишком явной болезнью императора, которая практически сломила его. Сразу после церемонии он удалился в опочивальню; велено было совершить жертвоприношение и всенародно молить богов о здоровье августа. Несколько месяцев он не показывался своим подданным; затем, на декабрьские иды, впал в кому. Шок, который накрыл дворец, быстро распространился на остальной город. Придворные чиновники метались, не стараясь скрыть волнения; говорили, что из дворца доносились звуки рыданий и сетований. Весь город погрузился в молчание в ожидании рокового известия. В столицу вызвали Галерия. Пошел слух, что Диоклетиан уже умер и даже похоронен.
На следующий день ранним утром в толпе заговорили об ином. Император все еще был жив. Чиновники и гвардия убрали скорбь с физиономий и вновь принялись выражать надежду на выздоровление августа. Но кто мог знать наверняка? Вот уже несколько месяцев императора видели лишь врачи и небольшая группа его приближенных. Напряженное ожидание продолжало тянуться, и вот уже кое-кто стал говорить, что Диоклетиан умер, но правду тщательно скрывают до приезда Галерия из страха военного переворота, который могли устроить расквартированные в Никомедии войска. Этот слух с каждой неделей продолжал набирать силу, за неимением достоверных новостей об улучшении состояния Диоклетиана и при невозможности увидеть его своими глазами.
Он развеялся лишь в начале марта, когда император, словно восставший из мертвых, показался народу на торжественной церемонии. Он наконец оправился после целого года болезни: боги вновь ответили на жертвы и молитвы. Но тяжкий недуг оставил на нем страшный след: Диоклетиан был бледен и так истощен, словно разом постарел на много лет. После такого испытания, когда он столько времени находился на грани жизни и смерти, Диоклетиан не мог не признать, что пришло время привести в исполнение его план ухода от власти. Вскоре после этого, когда Галерий прибыл в Никомедию, поздравляя старшего соправителя с выздоровлением, Диоклетиан дал ему все основания рассчитывать, что можно готовиться к обновлению состава тетрархов и принятию полной власти.
[307]
В повествовании Лактанция именно жестокий, властный Галерий предлагает Диоклетиану отказаться от трона. Он сетует, что столько лет сражался с варварами на Дунае, самой беспокойной и неблагодарной из всех границ империи, в то время как остальные тетрархи правили более спокойными и мирными провинциями. Так когда же он получит свою награду? Либо Диоклетиан по своей воле отдаст ему полную власть августа, либо, следует грозный намек, ему, Галерию, придется обратиться к своей армии и руководствоваться собственными интересами. Запуганный старый император соглашается.
Все это лишь вымысел. Во-первых, Лактанций, разумеется, не мог быть посвящен в детали подобного разговора. Во-вторых, есть независимое свидетельство, что Диоклетиан уже какое-то время обдумывал идею отхода от власти. Наконец, в-третьих, Лактанций практически противоречит сам себе: в его изложении Галерий ссылается на нечто весьма похожее на уже существовавший план наследования трона. «И тот [Галерий]... ответил, что сложившееся положение следует оставить в неизменности. [А именно], в государстве должно быть двое старших правителей, обладающих верховной властью, и двое младших, в качестве [их] помощников»
[308].
Если Галерий действительно надавил на старшего императора, то лишь для того, чтобы ускорить осуществление давно и тщательно разработанного плана. Действительно, кажется, что Диоклетиан все больше подпадал под влияние цезаря и что после своей болезни ему так и не удалось полностью вернуть себе былую власть. Чаще чем когда-либо Диоклетиан стал задумываться об отставке; принятые им под чужим влиянием решения впервые за все время правления демонстрируют слабость и неумение разобраться в ситуации.
Максимиан отнюдь не разделял стремления Диоклетиана к покою и с большой неохотой, согласился на предложенный им план. Если сложную систему тетрархии нужно было обновить, сама логика власти требовала, чтобы цезарем на западе был назначен человек, приемлемый для Констанция и размещенных в той части империи войск. Сыну Максимиана Максенцию уже почти исполнилось двадцать, и его отец, женив сына на дочери Галерия Валерии Максимилле, по всей видимости, еще надеялся сделать Максенция императором.
[309] Но и Диоклетиан, и Галерий были весьма невысокого мнения об этом юнце, и вновь было решено его обойти. А потому было еще важнее, чтобы новый цезарь обладал прочным авторитетом на Западе.
Как это ни печально, все усиливались недоверие и неприязнь между Констанцием и Галерием — двумя людьми, которым предстояло стать главами династий Юпитера и Геркулеса. Дело было не только в ширящемся расколе на почве религии, хотя все усиливающийся контраст между положением христиан на востоке и на западе империи не способствовал созданию благоприятной атмосферы для мирной передачи власти. Лишь твердая рука Диоклетиана удерживала под контролем конфликт, а теперь им предстояло справляться самим. Даже если и так, различие не обязательно должно было привести к краху, если оба правителя будут с уважением относиться к территориям друг друга. Но далекие от деликатности представления Галерия о стабильности в империи на практике означали, что максимальная власть должна принадлежать ему и его ставленникам. Весы власти сильно клонились в сторону востока — то есть в сторону Галерия. Кандидатуры двух новых цезарей, когда с ними наконец определились, были выбраны Диоклетианом и Галерием в Никомедии, и оба оказались орудиями Галерия:
