А тот со стоном: «Не годных людей ты мне предлагаешь для охраны государства».
(Г.) «Я проверил их».
(Д.) «Ты увидишь, какое управление империей ты намереваешься поддерживать. Я поработал достаточно, и принял меры, чтобы в мое правление государство хранилось в целости. И если что случится противное тому, моей вины в том не будет».
На самом деле в то время не было никаких свидетельств подобных зловещих предчувствий, и двое новых правителей, вероятно, вполне подходили на эту роль. Цезарем на востоке стал племянник Галерия, Максимин Даза (или Дайя), который сначала был скутарием (щитоносцем) в императорской гвардии, а затем военным трибуном. Особенно важно то, что он разделял фанатическую ненависть Галерия к христианам и, несомненно, активно участвовал в их преследованиях в 303―304 годах. Цезарь западной части империи, Север, был старше Дазы; это был опытный офицер из Паннонии, давний товарищ Галерия по военной службе. Кроме Максенция, был и другой человек, надежды которого на власть оказались разрушены (равно как и надежды его отца) — это был сын Констанция Константин; рассматривая эту ошибку в ретроспективе, можно сказать, что она имела самые серьезные последствия. В самом деле, примерно с того времени наши основные источники информации начинают описывать последовавшие события не как борьбу за власть в империи, а как религиозную драму, оканчивающуюся победой Церкви Христовой, героем которой является Константин.
[311]
В то время ему едва перевалило за тридцать, и он был военным трибуном первого ранга. Много лет назад Диоклетиан и Галерий привели его к императорскому двору, потому что он должен был получить военное образование и потому что он был сыном своего отца. Ошибкой было бы представлять его «заложником» императора, как это делали некоторые историки. Однако похоже, что Диоклетиан, не зная в точности, как решить вопрос о наследовании, не понимал, что делать с Константином. Он отличился в войне против сарматов, служа под началом Галерия, и сопровождал Диоклетиана в его египетской кампании. Но помимо того, что он был умелым офицером и пользовался любовью солдат, он никогда не командовал большой армией и никогда ничем не распоряжался. Тот факт, что его обошли при выборе кандидата на пост цезаря, как и Максенция, не доказывает, что Диоклетиан категорически исключал возможность династического наследования — лишь то, что у него были более подходящие на должность кандидаты; по крайней море, так ему казалось.
Тем не менее по некоторым признакам можно определить, что Константин не полностью отказался от надежды добиться власти, по крайней мере до тех пор, пока трон не перешел к Галерию. Положение его было весьма сомнительно: когда стало известно, что собираются выбрать новых цезарей, кое-кто в самом деле счел, что цезарем может быть назначен Константин. Монетный двор в Александрии поспешил предвосхитить события и выпустил ауреусы с подписью Constantinus Caesar. Надписи на монетах в Римской империи отличались крайней чуткостью к политическим событиям, и потому Константин очутился в затруднительном положении.
[312]
Двадцать_лет спустя после битвы при Марге, 1 мая 305 года, Диоклетиан и Максимиан одновременно сложили с себя власть августов в Никомедии и Медиолане соответственно, передав ее новым цезарям при полном сборе войск, и тем самым открыли новое поколение домов Юпитера и Геркулеса. Лактанций так описывает сцену в Никомедии:
Примерно за три мили от города находилось высокое место, на вершине которого и сам Максимиан (некогда) принял пурпур, и где находилась высокая колонна с символом Юпитера. К ней все и направились. Созвали солдатское собрание, на котором старец с плачем обратился к воинам, говоря, что он уже нездоров, после трудов нуждается в отдыхе, передает власть более крепким и выбирает других Цезарей. Все с нетерпением ожидали, кого он выберет. Тогда он неожиданно объявляет Севера и Максимина Цезарями. Все были ошеломлены. Наверху, на трибунале, стоял Константин. Все недоумевали, неужели Константину сменили имя, когда (вдруг) Максимиан, протянув руку назад и оттолкнув Константина, вывел на всеобщее обозрение Дайю. Сняв с того одежду частного лица, он поставил его в центре. Все удивлялись - откуда он взялся? Никто, впрочем, смутившись, не осмелился громко возражать, придя в замешательство от неожиданной новости. Диоклетиан набросил на него свой пурпур, сбросив его с себя, и вновь стал Диоклом. Затем он спустился, его провезли (как) старого царя через весь город на повозке и отпустили на родину.
[313]
Вот как это было — разве что Лактанций, вероятно, преувеличивает изумление армии. Максимиан, все еще не находя в себе сил противоречить решению своего старшего коллеги, подобным же образом отбыл из Медиолана в свое поместье в Лукании. Некоторое время слабые места нового правления оставались скрытыми. Тлеющая обида Константина, Максенция, а вскоре и беспокойного старика Максимиана, удерживалась в узде. Провинции были разделены заново между четырьмя правителями: Констанций сохранил Галлию и Британию и получил вдобавок Испанию; Северу достались Паннония, Италия и Африка; Галерию — весь Восточный Дунай и Малая Азия; наконец, Максимин Даза получил в свое распоряжение Восток. Вскоре после этого Галерий начал новую всеобщую перепись ресурсов империи, которая, согласно новой налоговой системе Диоклетиана, должна была проводиться каждые пять лет; следом за ним такую же перепись начал в Италии Север.
Все соблюдали условия решения Диоклетиана. Констанций без возражений принял кандидатуру Севера. Политическая атмосфера напоминала обстановку, сложившуюся после смерти Оливера Кромвеля: потребовалось некоторое время, чтобы люди осознали исчезновение могучей руки, твердо правившей ими столь долгое время. Когда же осознание пришло, сдерживающие их стены дали трещину, а затем разлетелись в прах, на семь лет ввергнув страну в очередной период гражданских войн и смятения. Аврелий Виктор говорит о Диоклетиане, что тот был для римлян как отец; и вскоре его наследники вновь принялись ссориться, словно непослушные дети.
[314]
Как и многое из того, что он делал, отход Диоклетиана от власти практически не имел аналогов в истории Рима. За исключением переходного правления Нервы в 96 году, ни один император никогда прежде не отрекался от трона. Виктор предполагает, что Диоклетиан предвидел начало новых волнений, которые он не в силах был предотвратить, и потому, считая ниже своего достоинства ввязываться в очередную грубую борьбу за власть, сошел со сцены с незапятнанной репутацией. Еще одна версия говорит, что его начинала мучить совесть за преследования христиан (возможно, он даже считал свою болезнь карой за эти гонения), и он хотел от них отмежеваться.
[315] Но и без подобных предположений факты представляются довольно недвусмысленными: он уже какое-то время обдумывал отречение, вероятно как часть обновления империи, и его болезнь (возможно, вкупе с уговорами Галерия) предоставила отличный повод для совершения задуманного.
