Возможно, после смерти его отца и защитника у него просто не оставалось выбора. Констанций, по всей видимости, принял Севера как своего цезаря, но, ощутив приближение смерти, либо сам создал, либо участвовал в создании пути захвата власти для своего сына. Армия во главе с франкскими солдатами в Йорке объявила молодого Константина августом, наследником своего отца. Константин попытался придать этому акту как можно больше законности. Он написал Галерию, объясняя ситуацию, утверждая, что армия буквально заставила его принять титул и отказывалась служить кому-либо другому. Галерий понял, что его перехитрили: крайне трудно было бы свергнуть человека, держащего в руках Галлию и Британию и пользующегося симпатиями армии. Поэтому он сдержал гнев и согласился признать Константина, правда, не августом, а всего лишь цезарем династии Геркулиев на западе; Север при этом автоматически переходил в более высокий ранг августа. Константин, сделав уступку со своей стороны, согласился.
[318]
Но поданному Константином примеру успешного восстания, напоминавшему о мятеже Караузия двадцатью годами ранее, вскоре последовали другие, и империя начала рушиться. Север был почти неизвестен в Италии и становился все более непопулярен: вторая всеобщая налоговая перепись остро напомнила италийцам о древней привилегии свободы от налогов, которой они лишились под властью этих иллирийцев. В Риме сенат и преторий, которые весьма болезненно переживали закат своего могущества при тетрархии, вступили в заговор с молодым Максенцием, чтобы изменить подобное положение. При удобном случае они провозгласили Максенция императором, защитником и восстановителем «древних свобод». Городской префект и прочие ставленники Севера были убиты. Следующим хитроумным ходом Максенция было убедить, щедро приправив уговоры лестью, своего отца Максимиана прервать отставку и вернуть себе прежний трон; старик, и так уже раздраженный потерей власти, воспрянул по первому зову. Когда Север двинулся с армией к Риму, чтобы покарать узурпатора, то обнаружил, что город тщательно подготовлен к обороне — хуже того, его собственные войска, которые раньше были войсками Максимиана, стали переходить на сторону прежнего императора, побуждаемые щедрыми обещаниями богатства. Север отступил в Равенну, где и подвергся осаде армии Максимиана. Его убедили капитулировать на весьма невыгодных условиях, которые позднее нарушил Максимиан: Северу пообещали сохранить жизнь в обмен на отказ от власти, а затем вынудили совершить самоубийство и, в качестве компенсации, похоронили со всеми почестями, положенными императору.
Для Галерия это было слишком; он сам отправился в Италию во главе верных ему ветеранов. Но и ему не удалось справиться со старым Максимианом, который блестяще провел затяжную кампанию, обессилив противника и лишив его припасов. Сбитый с толку, стоя в нескольких милях от Рима и все же не имея возможности его захватить, Галерий предложил переговоры, но встретил отказ. Наконец, так ничего и не добившись, он покинул Италию; его армия, расстроенная поражением, грабила и разоряла территории, по которым проходила на обратном пути. Одновременно с этим началась настоящая партия в покер: обе стороны заключали союзы друг против друга, и в этой игре Константин выказал больше терпения и проницательности. Чтобы прикрыть свой правый фланг на то время, пока он сам отражал вторжение, Максимиан заключил союз с Константином. Он предложил молодому правителю брак со своей дочерью Фаустой, законное вступление в династию Геркулиев и повышение до ранга августа. В ответ Константин ограничился лишь обещанием военного нейтралитета: он тщательно следил за тем, чтобы ничем больше не обидеть Галерия. Он развелся со своей женой Минервиной и женился на Фаусте в марте 307 года
[319].
Политическая неуклюжесть Максимиана составляла печальный контраст с его полководческими талантами: прогнав Галерия из Италии, он вскоре рассорился со своим сыном — Максенций признавал, что старик незаменим в качестве военачальника и номинального лидера, но теперь уже не нуждался в нем и не собирался делиться с ним властью. Максимиан, негодуя, попытался настоять на своем, осудил своего неблагодарного сына перед всей армией и сорвал с него пурпурные одежды. Но тут его ждал шок: он обнаружил, что войска предпочитали не его, а его сына, который если и не умел вести их в бой, то знал, как их подкупить. Максимиану было позволено покинуть Италию, и он отправился искать примирения с Галерием, притворяясь, что раскаивается в своих поступках. Тем временем Африка взбунтовалась против Максенция, и во главе мятежных провинций встал узурпатор по имени Домиций Александр.
[320]
Видя руины, в которые превратилось совместное управление империей всего через три года после ухода Диоклетиана, вряд ли можно удивляться, что люди постарше, служившие при старом императоре, раньше или позже решились бы обратиться к нему за советом. Осенью 308 года в уединенную резиденцию на Адриатике прибыл важный посланец. Встревоженный и озадаченный Галерий, лишившись своего самонадеянного апломба, приехал искать помощи у своего тестя. Диоклетиан был твердо намерен больше не участвовать в политических играх, но в остальном был готов помочь, чем мог. Его советы, его влияние на Максимиана и, вероятно, его престиж были именно тем, что в тот момент было нужно Галерию. Было условлено, что Галерий, Диоклетиан и Максимиан встретятся для совещания в ноябре в Карнунте на Дунае. Должно быть, многие солдаты дивились, видя, как этого почтенного патриарха Иовиев и Геркулиев вновь влекут на императорские советы.
Именно на этом совещании Максимиан, оказавшийся в тупике и лишенный силы, но обуреваемый жаждой власти, буквально написанной у него на лице, воззвал к Диоклетиану, прося взять в свои руки бразды правления ради блага империи. На это Диоклетиан много чего мог ответить. Он мог сказать, что «вернуть» императорский пурпур после отречения от него было не так просто, как звучало на словах, — им этом Максимиан убедился на собственном опыте. Он мог заявить, что именно Максимиан стал причиной многих бед, своими безрассудными действиями не дав Северу, а затем Галерию уничтожить вероломного мятежника, своего неблагодарного сына Максенция. И неужели же он, Максимиан, всерьез рассчитывал, что Диоклетиан за него станет расхлебывать эту кашу? Но вместо всего этого, как говорят источники, Диоклетиан пустился в рассуждения о пасторальных радостях жизни в отставке. Если бы Максимиан только мог видеть капусту, которую он своими руками посадил в Салоне, сказал он, то не стал бы требовать, чтобы он променял это истинное счастье на иллюзорные обещания величия и могущества. Несомненно, в своих словах он был вполне искренен.
[321]
