На совещании удалось, по крайней мере, определить общую форму договоренности, если стороны придут к ней и будут соблюдать ее условия. Максимиан должен был вернуться в отставку. Константин, как и раньше, считался цезарем (не августом) Галлии и Британии. Максенций и Александр считались узурпаторами и подлежали соответствующему обращению. На место покойного Севера следовало назначить нового законного августа из числа династии Геркулиев. Им стал Лициний, еще один коллега Галерия по военной службе. Он должен был править в Паннонии, пока ему не удастся вернуть Италию и Африку.
Прямым следствием совещания стало то, что Максимиан, словно король Лир, поселился у своего зятя Константина — теперь это был единственный двор, где его готовы были принять. Константин по-прежнему находил его ценным символом тетрархии и оказывал ему весь положенный почет, но тщательно следил, чтобы в руки Максимиану не попала та единственная вещь, которой он желал, — настоящая власть. Максимин Даза, цезарь Востока, протестовал против назначения Лициния августом, и после нескольких месяцев пререканий Галерий сдался и был вынужден присвоить титул августа и Дазе, и Константину. Диоклетиан же тем временем вернулся к своей капусте, но не мог не испытывать разочарования при виде явного крушения его системы правления. Как выяснялось, ему так и не удалось решить великую проблему упорядоченного наследования. То, что было четверной монархией, теперь представляло собой только вооруженное перемирие между отдаленными центрами власти, в котором императоры так и плодились, пока, наконец, на сцене не оказалось абсурдное и непомерное число августов — шесть человек! Все величие домов Юпитера и Геркулеса чем дальше, тем сильнее казалось просто хрупким налетом, скрывавшим все тот же дележ империи между соперничающими генералами. Что же могло спасти страну от погружения в военную анархию, царившую в ней поколение назад?
Эта мрачная перспектива стала еще ближе, когда год спустя неисправимый старик Максимиан сделал последнюю отчаянную попытку захватить власть. Константин больше в нем не нуждался и вполне мог ожидать подобного шага. Максимиан недооценил хитрость своего соперника, его полководческий талант и поддержку, которой он пользовался у армии. Пока Константин находился на Рейне, ведя там очередную военную операцию, Максимиан захватил Арль, распустил вести о смерти Константина, полностью взял власть в свои руки и воспользовался казной города, чтобы щедро одарить его гарнизон. Затем он призвал под свои знамена прочие части армии. Отклик пришел с запозданием, тогда как Константин, пройдя стремительным маршем от Кельна, почти мгновенно обрушился на захватчика. Максимиан бежал в Марсель, был осажден и принужден сдаться; с него сорвали пурпур, а затем приказали покончить с собой. Константин позднее распустил слух, что Максимиан на самом деле пытался его убить. Дочь Максимиана Фауста то ли не могла, то ли не захотела вступиться за отца; и вместо почетной отставки после славного, почти двадцатилетнего правления, которую обеспечил ему Диоклетиан, Максимиан умер побежденным и опозоренным, без сторонников или сочувствующих — опасный, неуправляемый старик, которого нужно было убрать с дороги.
[322] Впоследствии Константин наложил damnatio memoriae, проклятие памяти, стерев его из списка императоров.
Несмотря на свою сложность, тетрархия Диоклетиана представлялась более упорядоченной структурой, чем была на самом деле. Она скорее демонстрировала искусную рационализацию местных центров вооруженного соперничества и отражала личные сильные стороны своего главы, нежели являла по-настоящему прочную основу устройства государства. Она работала не столько потому, что соправители действительно были приучены к сотрудничеству, а потому, что Диоклетиан мог управлять ими и в полной мере применить свое необычайное умение распределять власть. Но система, которая зависит от редких качеств одного человека, вообще не может считаться системой, поскольку не может продолжать существование в его отсутствие. (Здесь вновь приходит в голову аналогия с Оливером Кромвелем.) Справедливо сказать, что Галерий старался поддержать тетрархию на плаву. Если отставить в сторону традиционно черную палитру, в которой живописуют его христианские источники, он был сильным человеком со множеством достоинств, но это были достоинства другого рода или не того порядка, как у его тестя. Он был скорее воином, чем дипломатом, лучше умел командовать, чем убеждать, и не отличался талантом проникать в мысли своих союзников или врагов. Прочие правители не чувствовали, подобно Галерию, себя обязанными чем-либо памяти или правлению Диоклетиана, а старые символы законности власти тетрархов использовали исключительно в качестве орудия своей оппортунистической игры.
Часто можно услышать, что самая серьезная ошибка Диоклетиана заключалась в игнорировании наследственных прав на трон, и этот аргумент вполне справедлив — в каком-то смысле. Во время анархии III века рычаг верности династии оказался весьма малоэффективным, за исключением тех случаев, когда наследник сам оказывался сильным и умелым правителем. При создании тетрархии в 293 году возможность династической смены правителей отсутствовала — но появилась в 305-м, при обновлении состава тетрархов. Форма наследования не была закреплена в 293-м, и ее вполне можно было приспособить под позднейшие обстоятельства. Ошибка, совершенная в 305 году, состояла не в компетенции новых цезарей, а в том, что двое из коллег Диоклетиана, Констанций и Максимиан, вполне естественным образом сами питали надежды на династическую смена правителей при всей их верности созданной системе. У обоих резиденции и лояльные им армии находились на западе, далеко от Никомедии. И с ними не посоветовались, их не задобрили, их влиянию ничего не противопоставили — в самом деле, похоже, что в Никомедии едва ли имели представление о политических склонностях Запада. Однако же ожидалось, что эти двое, вместе с сыновьями, беспрекословно подчинятся политической воле Диоклетиана спустя долгое время после того, как он сошел со сцены. Подобная недальновидность так бросается в глаза и вместе с тем так нетипична для Диоклетиана, что и в самом деле могла быть вызвана состоянием его здоровья и усилившимся влиянием Галерия.
Позднее дому Константина предстояло столкнуться с проблемой избытка наследников мужского пола, которая приведет к кровавой череде убийств внутри семьи. А члены императорской династии умели вести друг с другом гражданскую войну ничуть не хуже императоров, которых не связывали узы родства. Но при всем этом в IV веке наконец была создана куда более стабильная система правления, базировавшаяся на совмещенных принципах династического наследования и коллегиального правления. Отчасти этой стабильностью империя была обязана основам, заложенным Диоклетианом, которые отсутствовали в III веке: длительному существованию императоров на востоке и западе, переход к абсолютной, «восточной» форме монархии и тщательное разделение гражданской и военной власти.
Таким образом, период упадка, последовавший за уходом Диоклетиана, казался более губительным для управления империей, чем был на самом деле. Следующие поколения были вынуждены признать, что основы, заложенные Диоклетианом, в конечном счете были на удивление прочны и пережили громоздкое четверное разделение власти. Но все это стало очевидно лишь спустя много лет после его смерти. Конец жизни Диоклетиана был омрачен кажущимся крушением столь значительной части его трудов, а также оскорблениями со стороны новых правителей. Ему, основателю тетрархии, предстояло стать ее последним выжившим членом.
