...человек выдающийся, мудрый, преданный государству и своему народу, всегда готовый совершить то, что должно, неустанно обдумывающий замыслы неизменно глубокие и изощренные, хотя иногда чересчур смелые. Человек, чье благоразумие и твердость духа сдерживали порывы его неукротимого духа.
[45]
Здесь стоит упомянуть и слова Гиббона:
У него были скорее полезные, чем блестящие способности: большой ум, просвещенный опытом и знанием человеческого сердца; ловкость и прилежание в деловых занятиях; благоразумное сочетание щедрости с бережливостью, мягкости со строгостью; глубокое лицемерие, скрывавшееся под личиной воинского прямодушия; упорство в преследовании своих целей; гибкость в выборе средств, а главным образом великое искусство подчинять как свои собственные страсти, так и страсти других людей интересам своего честолюбия и умение прикрывать свое честолюбие самыми благовидными ссылками на требования справедливости и общественной пользы.
[46]
Наилучшее представление о внешности Диокла, вероятно, дает бюст, найденный в Никомедии и хранящийся в Стамбульском музее. (Изображения на монетах, за исключением медальонов наиболее тонкой работы, придавали малое значение портретному сходству с оригиналом; в самом деле, до 284 года императоры сменяли друг друга с такой скоростью, что на штампах иногда попросту подписывали прежний профиль новым именем). Бюст из Стамбула изображает голову человека сорока с небольшим лет, с широким энергичным лицом, крупным черепом и широко расставленными внимательными глазами. Он увенчан гражданской короной и носит короткую бороду, по моде иллирийских военных своего времени.
[47]
Он определенно разделял общую позицию viri militares (военных), которые по одной прибирали к рукам все ниточки власти. Как это всегда бывает с новым правящим слоем, эта позиция постепенно усложнялась и становилась менее однородной по мере постепенного захвата власти. Эти люди сознавали разницу в образовании и происхождении между собой и теми, кого они вытеснили с позиций власти; но они не отвергали их культуру и не пытались с ними соперничать. Подводя под власть в государстве прочный фундамент, они скорее напоминали солдат, расчищающих лес от валежника, чем исполненного зависти политического мятежника, сметающего на своем пути отвергнувшую его аристократию. Они видели себя — и делали на этом особый упор — гражданами Рима и блюстителями римских традиций. Но это были традиции в том виде, в котором их впитали иллирийцы, — патриотическая верность и преданность солдата, приносящего присягу богам, императору и орлам, — либо горделивая «римскость» успешных провинциальных аристократов. Это отнюдь не была чувствительная традиция республики, жившая в душах образованной интеллектуальной прослойки. За исключением их приверженности «порядку», эти офицеры были так же несведущи в политических ценностях, как и в идеях гуманизма в целом.
[48]
Однако в прочих аспектах иллирийские офицеры были еще более римлянами, чем их современники-сенаторы — черта, часто встречающаяся среди провинциальных выскочек. Многие из них (в том числе и Диокл) культивировали в себе манеру поведения, которую сами считали стилем истинного римлянина прежних дней, особенно во всем, что касалось семейного быта и религиозного благочестия: подобную добродетельность они исповедовали с истинно военной дисциплинированностью, которая придавала им дополнительную респектабельность и основательность. В этом отношении они старались максимально дистанцироваться от изнеженных, распущенных солдат римской преторианской гвардии, которые погрязли в грехах и утехах города, вместо того чтобы отражать врага на границах империи. По контрасту с ними иллирийцы полагали себя политически ответственными гражданами. Где же найти лучшего кандидата на должность консула, чем тот, кто командовал войсками в изнурительной, но успешной войне? Лишь такие люди могли спасти империю от дробления, и они были твердо намерены сделать это. Следовательно, именно они по праву могли быть вершителями ее судеб.
В свою бытность офицерами им часто приходилось участвовать в переворотах, свергать очередного императора и получать за это немалую награду, поэтому они не считали свои действия мятежом. Даже в узких рамках закона выбор законного императора всегда требовал «согласия» армии, равно как и «признания» сената. Современные военные хунты, как правило, пытаются прикрыть свои амбиции, апеллируя к общественным ценностям (провозглашая себя истинными спасителями конституции, или поборниками революции, или правительством национального единства, и т.д.); армия III века требовала права самой выбрать императора. Fides militum, concordia militum (доверие воинов, согласие воинов) стали в полном смысле свидетельствами законности правления очередного императора, запечатленными на его монетах.
[49]
Однако, попав в высшие круги власти, военные лидеры, без сомнения, увидели отрицательные стороны столь податливой доктрины. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки от пурпурной императорской тоги, каждый из них осознал, как опасен был нескончаемый цикл убийств и гражданских войн и как важно для страны было вновь найти твердую опору. Дело было не только в том, что каждый последующий захват власти еще более ослаблял ее авторитет: в совокупности они породили сомнения в сущности фундамента, на котором зиждился этот авторитет, и обнажили глубокие противоречия, лежавшие в основе римской монархии. В самом начале она изо всех сил пыталась сочетать династический принцип наследования « принципом «выборности» императоров, назначаемых армией и сенатом. Это последнее, искусственное в основе своей положение легко могло превратиться в право сильнейшего назначить себя императором. Если родной или приемный сын императора обладал необходимыми качествами лидера, можно было рассчитывать, что армия признает его право на трон и избрание пройдет спокойно. Если же наследника не было, или он был плохим правителем или тираном, или даже просто был слишком юн, армия считала своим долгом поддержать умелого, патриотически настроенного полководца и посадить его на трон. Кто же, кроме богов, решавших исход битв, мог сказать, где заканчивался свободный выбор и начинался бунт? Поэтому иллирийские военачальники, привыкшие решать все затруднения с помощью строжайшей дисциплины и требовавшие абсолютной покорности от своих войск, зашли в тупик, решая, на что должна быть направлена эта покорность. Их собственные действия разом всколыхнули старые нерешенные конституционные конфликты.
