Она шире открыла рот, всосала мою губу между зубами и прикусила ее.
Агрессия прокатилась по моему телу и затрещала клеткой чего-то темного внутри.
Я хотел большего.
Мне было необходимо больше боли. Больше ярости. Я хотел врываться в нее, проклиная ее имя. Очистить себя от ненависти, из которой я полностью состоял, пока она не иссякнет.
— Да я, бл*дь, ненавижу тебя.
Яд слов брызгал из ее горла, пока она пялилась на меня в ответ, а золотистые глаза искрились настоящим животным бешенством.
Облизнул губы, опуская взгляд на ее мягкую грудь, что ходила ходуном от взволнованного дыхания, и улыбнулся.
Сжимая ее запястья в ловушке одной рукой, я запустил вторую под свой собственный худи.
Ее веки отяжелели, а опьянелые глаза опустились на мои губы.
— Скажи мне, как сильно ты меня ненавидишь.
— Не смей, — предупредила она, и я заметил, как мелькнул кончик ее языка у губ.
Это будто стало спусковым крючком.
Сжимая волосы в кулак, я потянул ее голову назад, открыв обзор на напряженную шею. Она белела перед глазами, и во мне кипело такое чувство, что хотелось впиться в эту податливую плоть, вырвать глотку, и увидеть, как эта белизна покрывается алой кровью.
Проводя языком по ее плечу, я поднимался к основанию шеи, прикусив ключицу. Амалия сделала резкий вдох, она задрожала, выдавая свое воздуждение.
Я отпустил ее запястья, чувствуя, как похоть полыхает в моих венах. Она вцепилась пальцами в мои волосы и оплела меня, как лоза, своими ногами, притягивая ближе к себе.
— Знаешь, что? Я, бл*дь, тоже ненавижу тебя, но… ты… твой вкус чертовски приятен, — выдохнул я в нее.
Черт, ощущение ее тела и жгучее желание обладать ею было настолько сильным, что я хотел вылезти из собственной кожи.
Мне нужно было больше. Нужно было повернуть ее, сорвать с нее белье и ворваться в нее с яростью тысячей ночей боли. Она должна была почувствовать мою страсть и боль, удерживающие меня на грани.
Сняв, наконец, с нее худи, я высвободил красивые возбужденные соски из их заточения, и когда мой язык добрался до одного из них, Амалия впилась ногтями в мои плечи.
Я приспустил тренировочные штаны, в которые была облачена эта девушка, и провел пальцем по влажной киске.
— Ты гнилой отморозок, но ты… бл*дь! — Она извивалась, когда я проделал путь выше, надавливая на сладкую точку.
Сжимая ее упругую задницу, я прижался к ней передом джинс, где мой изголодавшийся член почти прорвал себе путь наружу, лишь бы добраться до нее.
Повернув ее быстрым рывком, я отвернул ее лицом от себя, прижав щекой к стене, и буквально рухнул в ее волосы, вдыхая слабый аромат ее духов.
Выгнувшись передо мной, медленно потираясь об меня задницей, посылая гипнотическую волну в мой и без того эрегированный член, она соблазнительно замурчала, и по моему позвоночнику будто пустили ток. Ее длинные каштановые волосы рассыпались волной, и я поймал их в кулак.
Она и понятия не имела, кого выпустила. Пути назад нет. У меня на уме была лишь она — цель, и она не понимала, что я уже был на полпути к ней.
Запутываясь пальцами в ее локонах, я оттягивал ее голову назад, приближаясь ртом к уху.
— Чего ты хочешь, Ами? Ты хочешь, чтобы я пригвоздил тебя к стене и трахнул до потери рассудка?
— Я уже потеряла рассудок, если позволила тебе зайти так далеко, — прошипела она, потираясь о меня своей аппетитной задницей.
— Мне нужен ответ. Сейчас же. Ты хочешь этого? — Я сильнее потянул ее волосы. — Только знай, если ты выберешь быть оттраханой, пути назад не будет.
— Да, — прорычала она.
Я стянул ниже трикотажные штаны и все внутри оборвалось. Я будто влетел в бетонную стену на огромной скорости.
Практически на копчике размашисто и неровно было набито чернилами: «Шкура». У меня самого было столько татуировок, что тут стало понятно: ЭТА была сделана не по ее воле. Кто-то держал ее, пока она извивалась от боли и страха, и вгонял ей чернила под кожу.
Эти буквы с рваными краями, заплывшими чернилами, растекшееся тату, сказало мне больше, чем сама Амалия, когда кричала мне о том, что Клауд ненавидит ее.
Татуировка больше походила на клеймо, которое ставят скотам, животным, домашним или нет. И это грязное, страшное, уродливое напоминание о том, кем ее считает собственный муж сейчас выжигало мне не только глаза, но и сердце.
Я прикоснулся указательным пальцем к первой букве, будто бы желая стереть ее, и Амалия сразу отпрянула вперед, искоса глянула на меня и сразу все поняла.
В ее глазах сверкнула не злоба, не ненависть, нет. Там был страх. Страх того, что я узнал ее тайну, того, что я понял, что на самом деле она не была идеальной девушкой и женой.
Все возбуждение схлынуло резко и неотвратимо.
В комнате остались только мы — два раненных жизнью человека.
Амалия отстранилась от меня, натянула на себя штаны, которые принадлежали мне, спущенные до половины икры, и прижалась к стене, чтобы быть подальше от меня, чтобы скрыть свой позор, свою тайну и свое унижение.
У меня пересохло горло, поле зрения сужалось, тьма наступала. Прижимая ладонь к голове, я попятился назад, придерживаясь за стену, прежде чем убраться из комнаты и закрыть за собой дверь.
По ту сторону двери я услышал ее тихие рыдания, и вдруг понял, что впервые слышу, как она плачет.
Все это время, пока Ами находилась в плену, она держалась стойко, выносила все тяготы, психологическое давление НЕСВОБОДЫ, и тут…
Эти слезы были не слезами напоказ, чтобы сломить меня. Она оплакивала свою боль, о которой я ничего, черт подери, не знал.
Я снова достал текилу и шкафчика, отхлебнул обжигающее глотку пойло. Мысленно представил перед собой ее тело, которого успел увидеть достаточно. Но в этот раз не испытал никакого возбуждения. С анатомической честностью я рассматривал внутренним взглядом все то, что не увидел сначала. Ее тело покрывало множество маленьких, еле заметных рубцов. Небольших белых царапин, а это значит, что повреждения были очень частыми и большими, если при перевороте в волка они не исчезали до конца. Какие-то были старыми, какие-то довольно новыми, и это…пугало? Удивляло? Ужасало?
Как у такой респектабельной женщины, у которой было все только самое лучшее: дом, окружение, вещи, семья, могло быть столько шрамов?
Вспомнив сцену в ночном лесу, когда она с мужем бежала за оленем, у меня по спине пробежала дрожь. Там он показал, на что способен любящий муж. Отпив из бутылки, я понял, что от текилы ничего не осталось. Блять. Кажется, ее боль отдавалась во мне пульсацией крови. Вместе с ней я чувствовал все это: боль и унижение. Унижение и боль.
