Лесник делает свою работу методично, четко, максимально закрыто. Не посвящая ни в свою работу, ни в свою жизнь никого.
Мне подходит сейчас такая компания.
Я машу рукой, зная, что он видит меня за стеклом, освещенную мягким светом оранжевой настольной лампы.
И тогда Лесник делает шаг вперед. Потом еще один. Приближается медленно, осторожно. Слышно, как под его теплыми сапогами хрустит новенький снежок, ломаются снежинки.
Я вижу, что его куртка тоже покрыта снегом, и думаю: сколько же времени он простоял там, среди деревьев, ожидая, пока я его замечу? Смешно. Страха во мне давно уже нет. Вот уже два месяца, как я — самое бесстрашное существо на планете, потому что знаю, что никто и никогда не сломит мою волю, не надругается, не скажет обидных слов.
Встаю с дивана, оправляю махровый халат, подтягиваю вязаные носочки и подхожу к входной двери. Распахиваю ее настежь.
Черная фигура мрачно приближается, но не спешит.
— Эй, Лесник, привет! — он вздрагивает от моего голоса, потому что я обычно не горю желанием общения. Просто жду, пока он оставит корзину с одеждой и едой на крыльце. Но сегодняшний день, вечер, немного другой…странный…Может быть, дело в первом снеге, но мне кажется, будто бы я только сейчас поставила точку во всей своей странной и дикой истории, отпустив призраков туда, где им и место. А потому мне хочется немного человеческого общения, новых звуков, которых я не слышала уже так давно.
Лесник подтягивает повыше сползающую корзину. Интересно, а мандаринов он принес? Страсть как хотелось бы отведать сейчас этот оранжевый кисловатый фрукт, вкусив его мякоть.
Мужчина доходит до меня, под навес, ставит корзину на пол, практически к моим ногам. Глядит мрачно, исподлобья:
— Ты чего раздетая выходишь? Простудишься.
Хмыкаю, и он удивленно приподнимает бровь: это моя первая эмоция за два месяца жизни в уединении, в лесу, в доме, в котором я впервые оказалась как пленница.
— Я оборотень, если ты не забыл, — отвечаю.
— Не уверен в этом, — намекает он на то, что я не оборачивалась в волка при нем ни разу.
И тут я замечаю, что поверх продуктовых пакетов из местного супермаркета лежит небольшая стопка газет. Поднимаю одну, вторую, третью.
Все местная свежая пресса трубит об одном: процесс по делу Клауда Блэквуда прекращен. После пропажи он был объявлен в федеральный розыск благодаря темным махинациям с землей, людьми.
«Конец Ночам Справедливости, — кричит красными буквами заголовок последней газеты. — Найдены останки бывшего советника мэра города, Клауда Блэквуда. Анализы химической лаборатории подтвердили, что человеческие останки, найденные при пожаре в доме в лесу, принадлежат именно ему».
Я кидаю короткий взгляд на Лесника. Он же стоит рядом: сложил руки на груди, прислонился к стене деревянного дома и задумчиво смотрит вверх, в свинцовое темнеющее наливающимся снегом небо.
Он мог бы прочесть в моем взгляде что-то, но не хочет. Но это его выбор.
«Останки второго человека, обнаруженные в подвале, не идентифицированы», — говорится в новостном материале. После этой фразы чувствую, как в горле щиплет, а в уголках глаз собираются горячие слезы, готовые пролиться рекой. Давно не плакала, да и вообще сейчас считаю это напрасными нервами, — нельзя.
— Дело по Клауду закрыто, — говорит медленно Лесник. И снова меня удивляет, как глухо звучит его голос. — Он признан виновным во всем, что ему вменяли. Особенно властей заинтересовали Ночи Справедливости — вакханалия, открытые лицензии на убийства, которых было за эти два года очень, очень много.
— А его семья? Отец? — ежусь от мысли о том, что старший Блэквуд может приехать и повернуть все так, как ему угодно.
— Он приезжал, — осторожно, явно подбирая слова, говорит Лесник. — Остался недоволен деятельностью сына. Особенно его впечатлили расправы над оборотнями. Клауд Блэквуд любил кровавые веселья.
Я ежусь. Очень хорошо знаю эти его забавы, в которых мне самой приходилось принимать участие, сдерживая слезы или тошноту, подступающую к горлу. Когда жертвой становится тот, кто получил билет — оплаченную путевку на смерть в Ночь Справедливости.
И тут же спохватываюсь: а старший Блэквуд не спрашивал обо мне?
— Я увел твои следы так хорошо, что никто и не вспомнил о тебе, — будто прочитав мои мысли, говорит Лесник.
Это очень хорошо. Каким-то образом все устроилось тогда, в ночь пожара, но я каждый раз вздрагивала, когда получала газеты с новостями, боясь, что кто-то может вспомнить обо мне или найти маленькие следы, что приведут сюда, в мою уединенную обитель.
Хорошо, что я никому не нужна. От этой мысли чувствую себя спокойно и…свободно?
— Ты что-то решила? — вдруг нарушает тишину темнеющего вечера темный оборотень.
Непонимающе смотрю на него. Что мне решать?
— Что ты будешь делать дальше? — он говорит, но не смотрит на меня. Меня заливает краской от стыда. Наверное, я стала ему обузой. Еще бы: целых два месяца он носит мне еду, одежду, предметы гигиены, отслеживает мое состояние со стороны, чтобы я, не дай Луна, что-нибудь на сотворила с собой.
— Я… что-нибудь придумаю, — лепечу, а сама отвожу взгляд. Плотнее запахиваю махровый халат на груди и держу его рукой.
Что я могу придумать? Если говорить честно, то все это время единственная здравая мысль, что посещала меня, касалась совсем не моего проживания, или состояния, или еще чего-то… Она была совсем о другом…
— Ты должна знать, — голос Лесника звучит грубовато сейчас, когда уже стемнело, снег перестал падать, а мы все еще стоим вдвоем на крыльце, освещенном только наполовину, от открытой в дом двери. — Что теперь это и твое жилище. Здесь жил Алекс после того, как прошел реабилитацию, приходил в себя. Поэтому можно сказать, что он принадлежит и тебе.
— Нет, нет, — все еще волнуюсь я о том, что причиняю неудобства Леснику. — Я уеду, съеду, можешь не волноваться, дом скоро будет свободным.
Говорю, а сама расстроенно обдумываю, что и как я могу сделать, куда пойти, где взять денег на дорогу. Потому что возвращаться в город — это не вариант. Идти к Блэквуду-старшему — и подавно. Несмотря на то, что лично мне он вроде бы как ничего плохого не сделал, но…
Лесник оборачивается, пригвождает меня к месту своим темным страшным взглядом к месту, кладет руку на плечо, чуть сжимая его:
— Оставайся и живи. Тебя никто никуда не гонит.
Потом поворачивается и идет быстро, размашисто, прочь той же дорогой, что и до этого. Удивленно моргаю: что это было? Физических контактов Лесник никогда себе не позволял, только тогда, в ТУ САМУЮ страшную ночь, когда сгорела вся моя жизнь. Видимо, так он поставил точку в моих и своих сомнениях по поводу моего местонахождения здесь…
Заношу коробку с гостинцами от Лесника в дом, выуживаю молоко, яйца, мясо, распределяю все в холодильнике, посмеиваюсь над зубной пастой с волчонком и детским кремом — оборотень не может заставить себя зайти в отдел косметики, а потому покупает мне нужные элементарные предметы гигиены в детском отделе.
