В самом дальнем конце коридора, но не так далеко от борделя, жили представители Комиссии Организации Американских Государств, в чьи обязанности входило установить мир и порядок в этой стране, и кто устраивал совещания, где обсуждались события и решения, от которых зависела жизнь миллионов людей, в нескольких метрах от шумной оргии.
И именно на этом, пятом, этаже был выбран временно исполняющий обязанности президента Республики — Гектор Гарсия Годой — кто много раз, до того, как его назначили на ту должность, только и делал, что поднимался на этот этаж, в очередной раз обсуждал с представителями ОАГ (Организация Американских Государств) ситуацию в стране и перспективы развития, и, соответственно, спускался вниз, оставаясь в нерешительности, поскольку никак не мог определиться, подходит ему эта должность или нет.
А может его смущало такое количество солдат в коридорах. По его мнению, они собрались здесь, чтобы защищать представителей этой Комиссии и никак не для чего-нибудь еще.
Вот и сейчас, сидя в самолете, что летел от одного острова к другому, Сан-Хуан остался у меня за спиной, я надеялся найти Санто-Доминго другим, не таким, как в прошлый раз, в середине 1966 года, когда действующий президент, Хоакин Балагер, победил на выборах.
Прекрасно помню, что мне сказали в тот день в аэропорту:
— Ты особенных иллюзий-то не строй. Все равно вернешься сюда, потому что последний выстрел этой революции еще не прозвучал, и еще много, много лет пройдет, прежде чем мы услышим его звук.
Должен признать, что они знали свой народ гораздо лучше, чем я, и знали, что можно ожидать, а что не стоит ждать совсем от доминиканцев, и хорошо знали, что многие обиды еще пылали в сердцах тех людей и требовали отмщения.
Так и продолжалось, последний выстрел этой революции еще не прозвучал. Каждую неделю, а то и каждый день какого-нибудь военного убивали на пороге его же дома или политик с левыми взглядами исчезал навсегда в голубых просторах Карибского моря, где акулы прилежно «заметали» все следы.
Приземлившись, я не без удовольствия нашел своего старого знакомого — таксиста, чье имя я запомнил очень хорошо, поскольку его звали, как и меня — Васкес — и кто очень часто работал у меня кем-то вроде личного водителя в трудные времена той революции. Отец восьмерых девочек, с кожей черной, как уголь, владелец разбитого и ржавого автомобиля, что казалось чудом катится по дороге, был человеком, как говорится, «из народа», а потому мог оказаться очень полезным для меня, помог бы узнать, что же обыкновенные доминиканцы думают на самом деле по поводу всего происходящего.
И пока мы ехали к отелю «Эмбахадор», я спросил его, что он сам думает о ситуации в стране и перевыборах Хоакина Балагера.
Он быстро взглянул на меня через зеркало заднего вида, не отвлекаясь ни на мгновение от дороги.
— Если доктор не решится уйти сам и по-хорошему, то его уберут оттуда со стрельбой, но и это будет очень трудно сделать.
— И что, начнется новая гражданская война?
Он неопределенно пожал плечами, но все же постарался объяснить:
— Если будет революция, то воевать мы будем не на жизнь, а на смерть. И в этот раз никто нас уже не остановит.
— Кого не остановят? — переспросил я. — Вы же никогда не были ни сторонником конституции, ни революционером.
— Многое уже изменилось, — ответил он. — Последние четыре года нас только и делали, что обманывали и этого более чем достаточно. Если сейчас начнется революция, то многие из тех, кто до этого сидел тихо, выйдут на улицы с винтовками в руках, хотя лично я и не представляю, как обращаться с этой штуковиной.
Мы пересекли мост Дуарте и въехали в город. На первый взгляд город показался спокойным, жизнь на улицах текла размеренно, и ничто не указывало, что ближайшее будущее будет беспокойным, но стоило мне поднять голову, как я увидел на фасадах домов следы от пуль и снарядов, оставшиеся там с тех событий, что разворачивались здесь несколько лет назад. Следы, что продолжили оставаться там, как безмолвное предостережение и напоминание о том, что все может повториться. Я прекрасно помнил эти самые здания, обложенные мешками с песком, и перекрестки, где на каждом углу стояли пулеметные гнезда. Помнил я и эти парки, где сейчас спокойно играют дети, но в то время они служили прикрытием для танков и артиллерии, и я ощутил горечь. Горечь оттого, что все это может повториться, потому, что все эти улицы, парки, все перекрестки опять могут наполниться грохотом взрывов и выстрелов, покрыться пятнами крови.
Слишком много людей погибло, особенно много молодежи. А за что?
Похоже, что никто и не знал в Доминиканской Республике за что именно. Несколько лет назад присутствовало какое-то неопределенное, неясное чувство, во имя которого и жертвовали жизнями, но теперь это у некоторых вызывает смех, а у других лишь горечь. Вспоминают тех лидеров, из-за которых рисковали своими жизнями, за которых их товарищи пожертвовали собой, но кроме слов презрения они не вызывают никакой другой реакции. Большинство из них сейчас живут за границей — и не в изгнании — а ведут комфортный образ жизни на ту пенсию, что Правительство выплачивает им, чтобы никто из них не вернулся и не начал будоражить и беспокоить народ. Многие из тех, кто в самом начале революции был никем, потом приобрели известность и насобирали приличные капиталы, что теперь с удовольствием тратят и наслаждаются жизнью где-нибудь в Париже, Лондоне или Майями.
Остались лишь совершенные глупцы и неисправимые идеалисты, и так уж получается, что враги тех вымещают свою злость на этих, и редкая ночь не заканчивается тем, что находят свежий труп. Грустно говорить об этом, но от той революции, одной из самых честных в этом полушарии, осталось лишь грязь и разного рода непристойности.
Добравшись до отеля, я принял ванну и затем спустился в бар. И первого, кого я там увидел, был Хесус Гарсия Фромета, революционер, из тех, кто никогда в жизни не держал ни винтовку, ни автомат, но кто в те сложные дни 1965 года выделился благодаря своим словесным атакам против военных; атаки, причину которых так никто и не смог объяснить, но которые доставили ему массу неприятностей и сильно осложнили жизнь. Но, судя по тому, что я увидел, Хесус продолжал свою агитацию и оставался все тем же болтуном, удобно устроившись в баре, со стаканчиком с виски в руке, почти в той же самой позе, в какой я оставил его несколько лет назад, словно время замерло вокруг него. Он радостно приветствовал меня, то ли оттого, что рядом появился новый слушатель, то ли подумал, что если, как это было в прошлый раз, на острове опять появились газетчики, дело поворачивается к новой заварухе.
Но как только я сказал ему об этом, он рассмеялся и жестом показал, что согласен:
— Хорошо бы, брат мой! Ох, как бы хотелось! Все здесь пребывает в таком напряжении, что того и гляди взорвется.
Когда же я сказал, что не понимаю, почему столько доминиканцев желают, чтобы все это взорвалось снова, то его ответ показался мне весьма любопытным:
