Сам по себе залив достаточно примечателен: вода очень чистая, прозрачная, спокойная и голубая, по левую сторону волны нежно касаются отвесной скалы, на чьей вершине вперемешку с кактусами стоят каменные дома немецких колонистов. Дальше, в глубине, где пропасть переходит в ровный берег, море заходит внутрь острова, образуя подобие реки, что служит убежищем для небольших лодок и одновременно бассейном для детворы.
Отсюда поселок простирается направо, начинается с белой церкви и военно-морских казарм, далее идет одна единственная улица из утрамбованной земли, упирающаяся в несколько зданий Дарвиновского Фонда. В общей сложности, около сорока домов, один автомобиль — «джип», принадлежащий Фонду — и почти триста жителей, включая моряков.
Живут здесь за счет рыболовства и примитивного сельского хозяйства, которым занимаются на фермах, расположенных на достаточно большом расстоянии в глубине острова. Выращивают там кукурузу, тыквенные, ананасы и платаны. Гуаява, занесенная на острова птицами, оставлявшими семена на земле вместе со своими экскрементами, образует здесь настоящие заросли и считается, чуть ли не сорняком. На острове в изобилии водятся козы, свиньи, ослы, куры, кролики и даже коровы, но не в таком количестве, как на Сан-Кристобаль или Исабеле.
Все остальное, начиная с игл и спичек, кончая парусами и бумагой, завозят с континента посредством старенького и ржавого пароходика, готового пойти на дно в любой момент. Каждый месяц он должен проходить обязательный технический осмотр и обслуживание, но каким-то образом у него получается избежать этого и он продолжает плавать.
— А местечко не плохое, — прокомментировал я, обращаясь к Гузману, пока мы искали место, где причалить. — Почему вы выбрали Сан-Кристобаль?
— Из-за воспоминаний, — ответил он. — Здесь остались жить многие из тюремщиков с Исабела, и мне не нравится такое соседство. В какой-нибудь из дней я случайно вспомню много разного, и все закончится убийством, что они и заслуживают.
— Так жестко там было?
— Жестко?.. Это не подходящее слово… — горько усмехнулся он. — Там был настоящий ад. Там было три лагеря: один на пляже, для заключенных с маленьким сроком и для «блатных», еще Санто-Томас, полчаса пути по дороге и, наконец, «Германия», в самом сердце острова. Если тебя отправляли в «Германию», то можешь быть уверен, что никогда уж не вернешься, разве что все святые протянут тебе руку помощи. Триста ударов кнутом — самое обычное наказание за то, что украдешь какой-нибудь фрукт или выпьешь стакан воды, который предназначался не тебе. Тех, кто пытался бежать — куда неизвестно — подвешивали за большие пальцы рук так, чтобы они не касались ногами земли, и так они висели целую неделю, если раньше у них пальцы не отрывались и не оставались висеть на дереве. Те, кто пытался бежать повторно, «случайно» умирали. Охранники заставляли нас мыть им ноги.
Нет, не желаю постоянно видеть рожи этой банды мерзавцев. Не хочу больше неприятностей. Острова мне нравятся, нравится эта простая, спокойная жизнь, без амбиций и проблем. Перспектив здесь немного, и это я знаю, но также не хочу возвращаться к моей прежней жизни.
— И никогда не вернетесь на континент?
— Никогда.
Мы причалили к крохотному бетонному пирсу в устье маленькой реки, он помог вытащить на берег мои вещи. Когда я спросил его где тут можно переночевать, он показал в конец улицы.
— Один американец сдает хижины туристам, что приезжают сюда на яхтах, но у него дорого: пятьдесят долларов в день. Лучше идите в дом Джимми Переса, он вон там, в глубине. У Переса обычно имеется свободная комната.
На прощание мы крепко пожали друг другу руки. Мне хотелось угостить его рюмочкой, но он торопился выйти в море и вернуться на свой остров. Когда я шел к дому Джимми Переса, не удержался и обернулся, взглянуть на него последний раз, лодка его, казалось, летела по волнам по направлению к выходу из бухты, чтобы затем понестись по открытому морю.
Мне было жалко расставаться с Гузманом. Замечательный он, все-таки, человек.
У Джимми Переса и в самом деле имелась свободная комната, и по скромной цене: приятное и чистое помещение, и в паре метров от моря, так что из окна можно было ловить рыбу, а вокруг, повсюду, росли красные цветы, и еще там разгуливала пара белоснежных цапель, что ели прямо из рук. Во время следующих моих путешествий на острова я всегда останавливался в доме Джимми, а однажды, когда был на Санта-Круз всего лишь проездом, во время моего плавания на «Линнаа», зашел проведать.
Странный он человек. Не знаю, родился ли он в Эквадоре или был кубинцем. Было ему, и думаю, что до сих пор так и осталось… лет семьдесят, волосы седые, сложение крепкое и чувствовалась определенная культура поведения. Из его рассказов я смог заключить, что он долгое время жил в Соединенных Штатах, и жизнь у него там была не оседлая, а очень даже подвижная и полная всяких авантюр, он производил впечатление человека попутешествовавшего достаточно. Иногда ему приходилось переезжать с одного места на другое в спешке, когда требовалось уехать быстрее, чем того хотелось, и, в конце концов, он «бросил якорь» на Галапагосах, решив для себя, что место не плохое. Организовал небольшую торговлю, где продавал всякий товар, начиная с риса и кончая напитками и сигаретами; построил красивый дом у моря, пристроил к нему пару комнат, которые сдает всяким бродягам, появляющимся на островах время от времени, и окончательно обосновался в самом центре Академи-Бэй.
Мечтал он организовать здесь крупные предприятия, важные для всего архипелага: привлечь туристов, построить дома и большой отель, проложить шоссе через остров, до канала, отделяющего Санта-Круз от острова Балтра.
Когда я сказал ему, что после этого Галапагосы потеряют свое очарование, то он согласился, хотя и не сразу.
— Это точно, — ответил он, — но я всегда любил размах, большие проекты и не могу забыть этого. Однажды, в Нью-Йорке…
Мы разговорились, болтали несколько часов напролет, а тем временем, кто-нибудь из местных подходил, чтобы купить полкило риса, шоколадку или банку консервированных бобов.
Единственно, что было плохо, так это то, что «у Джимми Переса» не готовили еду, и пришлось обойти весь поселок, пока не удалось найти место, где бы можно было сносно поесть. Удалось пристроиться в доме у одной негритянки по имени Кандида, там было много детей и еще больше грязи, она предлагала странного вида и вкуса бобы, и подавала их на столы без скатерти на мятых, потерявших всякий вид, оловянных тарелках.
Обедали там, по большей части, рабочие, крестьяне и иногда забредал какой-нибудь моряк, с проходящего мимо судна. Обычное меню включало в себя белый рис и картофель, немного подозрительного мяса и жареное яйцо. Рыбу не готовили, несмотря на то, что до моря было метров сорок, и поймать ее не составляло труда.
Еда в доме Кандиды стоила около восьми песет, и ее было достаточно, чтобы человек не умер с голоду. Если хотелось что-то посытнее, тогда нужно было самому поймать рыбу или раздобыть лангуста и отнести к ней. Она, конечно же, приготовит, но денег возьмет столько же, потому что «рыба эта… ее же чистить надо…», но то была несравненно более питательная пища.
