Любой, кто стал бы строить подобные здания сейчас, прославился бы как недалекий фанат Диснейленда. В 1940-х годах старомодный Саммерсон называл террасные дома «небрежными и неуклюжими… лицемерными, вопиющими, абсурдными… архитектурной шалостью». Но даже он не мог отрицать их неотразимости: «сквозь дымку времени» они видятся «полными напыщенных романтических идей дворцами из мечты… в сравнении с которыми Гринвич кажется пресным, а Хэмптон-корт – провинциальным». Я ребенком жил в квартале Парк-виллидж-ист, спроектированном Нэшем позади Олбани-стрит, и именно это буйство лепной фантазии, ослепительно сверкавшее в лучах пробивавшегося сквозь листву солнца, впервые заставило меня поразиться лондонскому городскому пейзажу. В 1945 году совет боро Сент-Мэрилебон постановил снести террасные дома, пребывавшие в то время в запущенном состоянии. Для их спасения понадобилась целенаправленная кампания Королевской комиссии по изящным искусствам, хотя попытки сноса некоторых домов предпринимались вплоть до 1960-х годов.
Бог и мамона
Одной из характерных особенностей Георгианской эпохи была постепенная утрата англиканской церковью господствующего положения. В Сити по-прежнему было около сотни культовых сооружений, большинство – эпохи Рена. В остальном, за исключением пары десятков «церквей королевы Анны», новых храмов не было. В течение почти всего XVIII века в Лондоне церковное строительство ограничивалось только расширением церквей в деревнях, поглощенных городом: Хакни, Ислингтоне, Хэмпстеде, Паддингтоне, Баттерси. «Недооцерковленность» Лондона была явной.
Эта нехватка восполнялась распространением нонконформистских
[93] организаций. Как и в случае с евреями, исключенность из значительной части общественной жизни спаивала общины. К уже бурно развивавшемуся движению методистов присоединились квакеры, пресвитериане, баптисты, моравские братья, образуя вместе альтернативный христианский Лондон. В период с 1720 по 1800 год численность прихожан англиканской церкви снизилась, а нонконформистских общин – удвоилась. Кое-где религиозное несогласие переходило и в политическое. Диссентер Ричард Прайс из Ньюингтон-Грина (местность на границе Ислингтона и Хакни) поддерживал и американскую, и французскую революции; он сформировал радикальную репутацию Ислингтона, которая сохранилась за ним по сей день. В среде англиканских евангелистов из так называемой Клапемской секты вокруг Уильяма Уилберфорса и Джона Торнтона
[94] сплотились ранние противники рабства.
В конце концов даже епископы поняли, что пора действовать. Акт о церковном строительстве 1818 года повторял положения Акта о церквях 1712 года, времен королевы Анны, и ассигновал миллион фунтов стерлингов на церкви, прозванные в патриотическом раже «церквями Ватерлоо». В 1820-х годах таких церквей было построено тридцать; к 1850-м годам их было уже 150. Они были равномерно распределены от землевладений на западе Лондона до трущоб на востоке и юге города. Как и при королеве Анне, их проектировали ведущие архитекторы своего времени. Томас Хардвик построил церковь Сент-Мэрилебон на Нью-роуд, Джон Соун спроектировал церковь Святой Троицы на Грейт-Портленд-стрит, а Смерк – церкви в Уондсуэрте, Хакни и в землевладении Портманов на Уиндем-плейс. Церкви росли и напротив моста Ватерлоо, и на Итон-сквер в Челси, и в бедных районах Бермондси и Бетнал-Грин. Многие из них были рассчитаны на 2000 прихожан – количество, которое никак не могут обеспечить менее населенные современные приходы.
Эти здания открыли новую главу в истории лондонского вкуса. Церкви, построенные по Акту 1818 года, почти все выполнены в классическом греческом стиле. Вход в новую церковь Сент-Панкрас был через портик, а наружная часть ее трансепта несла явное влияние афинского Эрехтейона. Одинокие кариатиды Сент-Панкраса и сегодня выглядывают наружу, на столпотворение Юстон-роуд. Не всем эти церкви нравились. Для Саммерсона они были последним вздохом классического возрождения и имели «казенный вид», совсем непохожий на вид дружелюбных, почти домашних церквей королевы Анны. Несколько позже молодой Огастес Пьюджин выразился более резко: церкви Ватерлоо – «позор своей эпохи… Никогда здания не имели более скудного и убогого вида, не были более неуместными и абсурдными, чем эта масса грошовых церквей». Каждое поколение подвергает беспощадной критике работу предшественников.
В Вест-Энде кофейни превратились в джентльменские клубы. Клуб «Уайтс» (White’s) на Сент-Джеймс-стрит был основан как кондитерская Уайта в 1693 году, но вскоре приобрел клиентуру из верхнего сегмента; примеру последовали «Будлс» (Boodle’s) и «Брукс» (Brooks’). Начало другой традиции положил лорд Каслри во время Наполеоновских войн, основав Тревеллерс-клуб (Travellers’ Club; «клуб путешественников») – уголок для тех, кто больше не мог путешествовать по Европе; за ним последовал целый ряд конкурировавших клубов для военных. В 1827 году Нэш спроектировал Юнайтед-Сервис-клуб на Ватерлоо-плейс (Лондон никак не мог перестать прохаживаться по адресу французов) в «римском» стиле. Год спустя его ассистент, а позднее соперник Децимус Бертон ответил «греческим» Атенеумом. Сегодня оба здания стоят друг против друга через дорогу, только входы их нарочно смотрят в разные стороны.
Лондон публичный становился все более разнообразным и все более частным. Члены различных социальных групп стали уединяться в своих кварталах и клубах. Маскарады и рауты уже не были открыты для всех желающих. Клуб «Олмак» (Almack’s) на Сент-Джеймс-стрит допускал лишь тех, кто мог представить «ручательство» от клубного комитета; подавали здесь только лимонад и чай. А вот гостившего в Англии князя фон Пюклер-Мускау один лишь звучный титул сразу сделал знаменитостью: он обнаруживал на своем визитном столике «пять или шесть приглашений в день».
Символом наступающего века формальностей стал Джордж Браммелл – Красавчик Браммелл, первый денди Сент-Джеймс-стрит, воплощение модного снобизма. Однажды его заметили на Стрэнде; он пришел в ужас, будучи увиденным «так далеко на востоке», и оправдывался тем, что заблудился. Однако именно он стал иконой мужского стиля. Процедура одевания занимала у него по пять часов ежедневно, он пропагандировал образ «нового человека» – убежденного сторонника личной гигиены и умеренности в одежде. Каждый джентльмен, по его словам, должен носить такую одежду, чтобы «не бросаться в глаза». Правильная одежда, по Браммеллу, – чистая белая сорочка, темные бриджи в обтяжку и темный же сюртук с высоким воротником и шейным платком. Влияние Браммелла на моду было так велико, что его личному обувщику Джорджу Хобби пришлось нанять триста рабочих, чтобы удовлетворить спрос.
