В мае 1900 года Англо-бурская война в Южной Африке достигла своего апогея. Буры уже семь месяцев осаждали Мафекинг. За ходом осады во всех подробностях следили в Англии – в первую очередь благодаря тому, что четыре британских журналиста, застрявшие в осажденном городе, нашли способ передавать свои депеши во внешний мир. Когда в один прекрасный вечер в девять часов тридцать минут пришли новости о снятии осады, Лондон впал в исступление. Через пять минут после того, как Мэншн-хаус опубликовал новость, 20 000 человек собрались на улицах. В театре «Ковент-Гарден» крик с галерки прервал представление «Лоэнгрина» Вагнера, после чего актеры и зрители стояли и пели патриотические песни (отнюдь не Вагнера). Принц Уэльский в ложе отбивал ритм. Позднее для подобной истерии даже придумали каламбурную идиому – to go mafficking (отглагольное существительное mafficking звучит так же, как и название осажденного города). Хотя сама война была скверной и в остальном шла ни шатко ни валко, Лондон воспринимал ее так, как и следовало ожидать от столицы империи, находившейся на пике могущества и уверенной в своей несокрушимости.
17. Эдвардианский апофеоз. 1900–1914
Память о Виктории
В январе 1901 года, после смерти королевы Виктории, страну охватил спор – каким памятником почтить ее многолетнее правление. Теперь, конечно, Лондон мог строить с имперским размахом. В городе жило, работало и кормилось 6 миллионов человек; всего за сорок лет его население удвоилось. После пертурбаций 1880-х годов столица уже не страдала неуверенностью в себе и чувствовала, что может пустить пыль в глаза – хотя бы чуть-чуть. Как писал Певзнер: «По мере того как викторианский дух крохоборства слабел, стали открыто раздаваться голоса о том, что Вестминстер должен стать столицей, достойной Британской империи и сравнимой по великолепию с Парижем, Веной или Берлином». Было решено, что перестраивать следует королевский квартал Сент-Джеймс, который все еще представлял неопрятное скопище таунхаусов и площадь с видом на Сент-Джеймс-парк, созданный Нэшем в попытке устроить карманный вариант Риджентс-парка.
Победил предложенный архитектором сэром Астоном Уэббом проект аллеи (англ. mall), которая шла бы через Сент-Джеймс-парк от Трафальгарской площади до Букингемского дворца. Улица Мэлл должна была проходить под триумфальной аркой, названной в честь Адмиралтейства, далее переходить в проспект и завершаться статуей королевы Виктории, окруженной эмблемами империи. Букингемский дворец должен был сменить стиль на более подобающий империи. Последнее удалось сделать всего за три летних месяца 1913 года, когда король отсутствовал, и дворец приобрел солидный классицистический вид, который смотрится значительно выигрышнее в ночной подсветке.
Теперь у Лондона имелось пространство хотя бы для скромного государственного церемониала, хотя для этого и потребовалось прокладывать обходной маршрут вместо кратчайшего пути от дворца до Парламент-сквер по Бердкейдж-уок. Кроме того, улица Мэлл оказалась чужеродной вставкой в продуманно-непринужденный ландшафт Нэша. Кроме всего прочего, при прокладке улицы никто не посмел нарушить целостность частных и королевских садов от Мальборо-хауса до Ланкастер-хауса, включая Сент-Джеймсский дворец. До сих пор эти особняки и дворцы выходят на парадную улицу задами, как будто у их обитателей есть дела и поважнее.
Еще один лондонский памятник превратился почти что в фарс. Суть идеи состояла в том, чтобы привести в действие план, долго пребывавший в неопределенном состоянии, – план сноса трущоб Клер-маркет вокруг Олдвича и замены их бульваром в парижском стиле, идущим к северу, в направлении Холборна. Из единственной сохранившейся округи допожарного Лондона (которая могла и должна была быть сохранена и отреставрирована) было выселено 3000 человек. Сохранилось всего одно здание – лавка древностей на краю рынка, возле Линкольнс-Инн-филдс. Именно эта лавка послужила источником вдохновения для одноименного романа Диккенса и, по его словам, «представляла собой одно из тех хранилищ всяческого любопытного и редкостного добра, какие еще во множестве таятся по темным закоулкам Лондона, ревниво и недоверчиво скрывая свои пыльные сокровища от посторонних глаз»
[135]. Сегодня она принадлежит Лондонской школе экономики, которая, судя по всему, пребывает в растерянности, не зная, что с этим активом делать.
Новая дорога, получившая название «Кингсвей» – «королевский путь», – потерпела коммерческое фиаско. Ее нельзя было провести насквозь через Сомерсет-хаус, чтобы достичь набережной, и только трамвайный (ныне автомобильный) туннель связывал ее с рекой. Когда в 1905 году новый король Эдуард VII пришел на открытие улицы, он обнаружил, что проезжая часть завалена щебенкой и строительными ограждениями. На фотографиях он едет верхом, словно посещая театр военных действий. Новый Олдвич, призрак древнего Лунденвика, закончили застраивать только в 1930-х, а застройщики Кингсвея в поисках арендаторов обратились к организациям, которые служат спасательным кругом для всех незадачливых лондонских застройщиков, – государственным конторам. Это, конечно, были отнюдь не парижские Елисейские Поля, и Кингсвей стал последней абсолютно новой улицей в центре Лондона вплоть до туннеля под Гайд-парком, проложенного в 1962 году. Холборн всегда был «ни рыба ни мясо», оставаясь районом, затерянным между двумя «городами» в составе Лондона.
Новый век – новый стиль
В остальном Лондон, вступивший в эпоху эдвардианской помпы, продолжал обновление своей георгианской ткани, начатое поздними викторианцами. И делал это беспощадно. В то время никто еще не задумывался об уважении к прошлому, не говоря уже о его бережном сохранении. Кампания по массовому сносу продолжалась еще полвека. Даже культовые сооружения не были неприкосновенными. В Сити было разрушено семнадцать церквей работы Кристофера Рена; на освобожденном месте выросли в основном здания банков. Только освященные традицией ливрейные гильдии сохранили свои старинные «залы». В остальных местах по истечении периода аренды собственники как с цепи сорвались. В период бума с 1890 по 1910 год основные магистрали Лондона были перестроены практически полностью.
В отношении стиля наблюдалось желание двигаться прочь от домашнего и безмятежного голландского стиля и стиля Возрождения времен королевы Анны. Этот архитектурный язык казался слишком скромным для великой империи. Но куда именно двигаться, было неясно. Архитектор Джон Брайдон призвал патриотически вернуться к любимцам Хогарта – Кристоферу Рену и Джону Ванбру, чье английское барокко «в достаточной мере установилось в качестве национального стиля, понятного всей стране». Брайдон даже объявил барокко «стилем будущего» и подкрепил это внушительным правительственным зданием, выходящим на Парламент-сквер.
В конечном итоге оказалось, что сойдет все. Результаты проведенного Эндрю Смитом исследования архитектуры Лондона на рубеже веков говорят о буйстве эклектики, доходящей до неразборчивости. Так, Смит перечисляет церкви, все еще построенные в строгом готическом стиле, например церковь Святой Троицы на Слоун-стрит (построена в 1888 году), богато украшенную в стиле движения «Искусств и ремесел»
[136], а далее упоминает отель «Ритц» (Ritz; 1903) в духе французского Ренессанса, Вестминстерский собор в византийском стиле (1895), магазин «Селфриджс» (1908) в духе американской неоклассики, фламандскую ратушу Мидлсекса на Парламент-сквер (1913) и Новый Скотланд-Ярд (1887) в стиле шотландских баронов.
