И, к узкой стенке прислонясь,
Служившей дворику оградой,
Он курит трубочку, дивясь
Знакомству с сельскою отрадой.
Благодарит он небеса
(Долой проклятье улиц тесных!)
И хвалит – вот так чудеса! —
И дым, и вонь дорог железных
[142].
К 1910 году последний всплеск расширения Лондона, который длился с 1870-х годов, подошел к концу. Столица вновь насытилась пространством, и на истощенном рынке наступил спад. Пропускная способность транспорта была в избытке, а вот дома стало сложно продать. В 1899 году строилось 27 000 домов, в 1913 году – всего 8000. Строительных рабочих увольняли тысячами. Органы по проведению переписи заключили, что Лондон в своем расширении наконец достиг пика и дальше расти, вероятно, не будет. Теперь остальной стране пора было догонять столицу.
В стране же, широко раскинувшейся вдоль бассейна Темзы, все еще было немало бедности, однако большинство бедных (за исключением представителей общественного «дна») могли рассчитывать на пенсии и систему национального страхования, введенные Ллойд Джорджем
[143] в 1909 и 1911 годах. Почти во всех слоях общества уровень жизни лондонцев был несопоставим с тем, что был веком ранее. Георгианский Лондон отапливался и освещался открытым огнем, воду брал из реки, ездил на лошадях. В этом смысле он мало отличался от города эпохи Елизаветы или Стюартов.
Лондонцам XX века уже не нужно было ходить на работу пешком: они ездили в метро, на автобусе с бензиновым двигателем, в кэбе или в автомобиле. В Лондоне никогда прежде не было столько людей, имевших собственный дом с садом, не говоря уже о канализации, водоснабжении и центральном отоплении. Дома освещались электричеством, пищу готовили на газовых плитах, в ванной комнате была горячая вода. Одежду лондонцы носили фабричного производства, их кладовые были наполнены привозными продуктами. В конторах использовались пишущие машинки и кабели связи. В Лондоне насчитывалось больше абонентов телефонных линий, чем во всей Франции.
Культурная жизнь реагировала на все эти новшества. Америка перестала быть колониальным захолустьем и теперь экспортировала мюзиклы и кино в жаждущий развлечений Лондон. Регтайм, уанстеп, банни-хаг вызвали настоящее помешательство. Лондонцы могли слушать музыкальные записи на граммофоне, посещать публичную библиотеку, баню с бассейном, технический колледж и кино. К дверям ежедневно приносили газеты с мировыми новостями. За какую-то четверть века случилась техническая революция, не имевшая аналогов: равным по размаху переворотом было разве что появление интернета.
Города не только делают политику, но и нередко становятся ее жертвами. На лондонцев, да и на всех британцев того периода порой смотрят свысока как на самодовольных и наивных людей, наслаждавшихся «бабьим летом» Эдвардианской Прекрасной эпохи. Но откуда им было знать о двух грозах, которые разразятся в течение следующих трех десятилетий? И уж тем более они не могли их предотвратить. Как писала историк Барбара Такмен, из всех искусств, мастерство в которых европейцы совершенствовали веками, никакого прогресса не было достигнуто только в политике. При всей своей умудренности Европа не избавилась от привычки воевать. Британия, проведшая целый век в ладах со всем континентом, не смогла остаться в стороне, когда континент оказался не в ладах сам с собой. Гроза приближалась.
18. Война и ее последствия. 1914–1930
Столица на линии фронта
Города не любят кризисов. Кризисы питают неуверенность и обычно дурно сказываются на коммерции. В августе 1914 года, пока европейские державы обменивались ультиматумами и мобилизовали армии, Сити пребывал в состоянии плохо скрываемой паники. Банк Англии направил к Ллойд Джорджу в Казначейство своего эмиссара – объявить, что «вмешательство в войну находится в прямом противоречии с финансовыми и торговыми интересами лондонского Сити». С этим соглашался журнал Economist, утверждая, что Британии столько же дела до «ссоры» на континенте, сколько до войны Аргентины с Бразилией или Японии с Китаем. Никогда британский изоляционизм не проявлялся так ярко, хотя, если учесть, что конфликт вспыхнул довольно далеко – на Балканах, отстраненная позиция казалась в тот момент вполне разумной.
В остальной части столицы запах войны в этот раз вызвал совсем другую реакцию. И в прессе, и в общественном мнении в течение всех последовавших военных лет царил ура-патриотизм крайней степени. Несмотря на сдержанность политиков, было ясно, что Британии скоро придется соблюсти если не условия «сердечного согласия» с Францией и тем самым с Россией, то по крайней мере гарантию территориальной целостности Бельгии, нарушенной германским вторжением. Но Сити все равно был тверд как камень. Асквит
[144] отмечал, что банкиры были «самыми большими нюнями, с которыми мне когда-либо приходилось иметь дело… [они были] перепуганы, как старухи, болтающие за чаем в провинциальном городке».
По мере разворачивания приготовлений к войне точка зрения Сити менялась. Активно проводилась мобилизация, росли государственные траты, правительству пришлось брать кредиты в Сити, и его прибыли стали расти. Военную лихорадку уже невозможно было игнорировать. Вербовочный автобус ездил по Ист-Энду, приглашая съездить «бесплатно – в Берлин и обратно». Лавки и фирмы с названиями, хотя бы отдаленно похожими на немецкие, – пусть даже они принадлежали подданным союзных Бельгии или России – подвергались нападениям. Мой дед вступил в отряд судебных иннов и каждый день в обед проходил учения на Грейс-Инн-сквер.
Закрытие европейских рынков и Балтийской биржи, на которую теперь приходилось большинство сделок по международным морским перевозкам, а также перебои в поставках импортного сырья привели к тому, что количество рабочих мест поначалу упало на 13 %. По мере проведения мобилизации падение прекратилось и даже перешло в подъем. В Лондоне производились винтовки Энфилда и пулеметы Максима, а также боеприпасы, транспортные средства, предметы снабжения и обмундирование. Безработица быстро упала, достигнув в 1915 году 1,8 %: Лондон даже стал испытывать дефицит рабочей силы, сохранившийся до конца войны. Детей раньше времени отпускали из школы на подработку. Работные дома опустели, бродяг ловили, а психиатрические лечебницы просили забрать у них трудоспособных постояльцев. В некоторых отраслях количество членов профсоюзов увеличилось на 80 %.
