Как и после Великой войны, британцы ожидали, что государственная машина, выигравшая войну, сможет воспользоваться мирным временем. Неожиданный успех лейбористов, которые опередили возглавляемых Черчиллем консерваторов на выборах 1945 года под лозунгом «Теперь надо победить в мире», говорил именно об этом. Таким образом, пока оккупированная Германия начала с необыкновенной скоростью восстанавливать экономику, британцы, казалось, ждали, пока правительство что-нибудь сделает. Командная экономика никуда не делась. Правительство сохранило талоны на продукты питания, на строительные материалы, на газетную бумагу и ткани, как если бы рыночной экономике еще нельзя было доверять. Спартанские жилищные условия почти не улучшились. Зимой 1946/47 года ударили сильные морозы, а угля не хватало. На фотографиях того времени сотни лондонцев стоят в очередях за картошкой. Черчилль позднее определил социализм словом queuetopia (от англ. queue – «очередь» – и «утопия»).
Единственным слабым намеком на восстановление коммерческой деятельности стало решение 1947 года объявить старую экспериментальную взлетную полосу компании Fairey Aviation в Хитроу Лондонским аэропортом вместо неудобно расположенного Кройдона. Годовой пассажирооборот в Хитроу за три года удвоился, достигнув 250 000 человек; в 1955 году он превысил 2,5 миллиона, а в 1960 году – 5 миллионов. Местных жителей каждый раз заверяли, что уж это-то расширение будет последним, и каждый раз обещание грубо нарушалось: авиарейсы множились, и их полетные маршруты проходили над густонаселенными территориями.
Материальные разрушения в Лондоне были заметны, но распределены географически неравномерно. Тысячи людей, оставивших город, потихоньку стекались назад, однако дома и рабочие места многих из них были разрушены. Сити утратил треть контор и большинство складов, а с ними и немалую часть еще остававшегося производства и коммерческой деятельности. Финансовый сектор уже пострадал от бегства иностранных компаний, и они вернулись далеко не сразу. Сити, казалось, лишался статуса мировой финансовой столицы; теперь в этой сфере господствовала Америка, где взошла звезда нью-йоркской Уолл-стрит. Хотя Организация Объединенных Наций провела свое первое собрание в Лондоне, в Центральном зале методистов, ее штаб-квартира, как и штаб-квартиры Всемирного банка и МВФ, расположилась в Америке.
Вне экономической сферы некоторые признаки нормальной жизни все-таки стали появляться. В Париже в 1947 году была запущена линия одежды «Нью лук» (New Look) от Dior, вызвавшая не только огромный резонанс (и поднявшая моральный дух), но и большое удивление – почему лондонские дизайнеры все еще ограничены талонами. В 1948 году возобновилось проведение автосалона в Эрлс-корте, хотя бензина не хватало и машинам приходилось вставать в очередь на участие. В том же году был, к вящей пользе для Лондона, создан Совет по искусствам, что позволило возродить театры и галереи. Проведение Лондоном Олимпиады 1948 года, прозванной «суровыми играми», ознаменовало возвращение некоторого международного престижа. Мой отец водил меня на церемонию открытия, и, сидя у него на плечах, я видел, как зажегся олимпийский огонь.
Город какого типа?
В 1942 году, в самый разгар боевых действий, военный кабинет, как будто бы дело происходило в мирное время, опубликовал доклад бывшего директора Лондонской школы экономики Уильяма Бевериджа о послевоенной социальной реформе. Доклад был составлен исходя из принципов, которые Беверидж обсуждал с Ллойд Джорджем еще в ходе Великой войны. Аналогичное упражнение в градостроительстве было поручено Патрику Аберкромби, преподавателю архитектуры, который работал еще над докладом Барлоу 1937 года. Ожидалось, что он будет расценивать «Блиц» как возможность, как начало новой эры. Свой доклад он должен был направить Совету графства Лондон.
С окончанием войны эти планы стало возможно воплотить в жизнь. Однако руководить их воплощением должно было правительство, нацеленное на централизованную реформу; их нельзя было оставлять на откуп местному самоуправлению. Учреждения, занимавшиеся заботой о бедных и переданные Чемберленом под эгиду Лондона, теперь были выведены из-под его контроля и отданы в распоряжение Уайтхолла, который ввел режим «национальной помощи». Министр здравоохранения Эньюрин Бивен, питавший крайнюю неприязнь к Моррисону, возглавлявшему Совет графства Лондон, нашел особенное удовольствие в том, чтобы отнять у Лондона его драгоценные больницы и передать их в ведение своей новой Национальной службы здравоохранения. Даже в жилищном вопросе «национализация» победила. До того как потерять свой пост, Черчилль планировал соорудить на старых заводах по производству «Спитфайров» миллион сборных бунгало, которые «воздвигались бы за несколько часов». Этот смелый план потерпел фиаско: себестоимость одной подобной сборной конструкции оказалась втрое выше, чем обычного пригородного дома на две семьи. Все же несколько подобных домов дошло до наших дней – в Кэтфорде на юге Лондона; они выглядят очаровательно хрупкими и внесены в список объектов архитектурного наследия.
Градостроительные идеи Аберкромби в отношении Лондона были куда смелее и масштабнее. Их истоком послужила революция в теории городского планирования, захлестнувшая Европу в начале 1930-х годов: теоретики архитектуры увлеклись ею и в авторитарных, и в демократических странах. Архитектор Гитлера Альберт Шпеер видел Берлин символом новой Германии и планировал перестроить его в имперских масштабах. В Советской России воплощались сталинские апокалиптические градостроительные идеи. Целые города в Восточной Европе расчищались, и на их месте воздвигались проспекты, застроенные государственными зданиями. Хотя в подобных идеях было что-то и от классической геометрии, и от имперского величия (Гитлеру Берлин виделся новым Римом), сквозившие в них автократические идеалы были ужасающими. В них не было уважения ни к веками развивавшейся европейской городской культуре, ни к историческим зданиям.
Среди архитекторов, оказавших серьезное влияние на эти идеи, был французский архитектор швейцарского происхождения Ле Корбюзье (настоящее имя – Шарль-Эдуар Жаннере). Он стал одним из отцов предвоенного модернистского движения CIAM, члены которого рассматривали архитектуру «как социальное искусство… экономический и политический инструмент, который может помочь сделать мир лучше». В 1933 году было образовано британское ответвление CIAM, получившее известность как группа MARS. Ле Корбюзье призвал его членов «к рациональной модернизации целых стран, рассматриваемых как неделимые единицы… чтобы мы смогли воплотить наши обширные планы». Они должны были «сделать светлее дома и тем самым – жизнь миллионов рабочих», и эту цель необходимо было преследовать «в духе величия, благородства и достоинства».
Юные архитекторы от Ле Корбюзье просто млели. Если прежде всемогущее государство ставило технические достижения на службу войне, то теперь оно должно «вести мирную войну», определяющую будущее человеческого жилища, а архитекторы виделись маршалами этой войны. Ле Корбюзье призывал их думать о великих французских правителях – Людовике XIV, Наполеоне I и Наполеоне III, «о золотых моментах истории, когда власть разума господствовала над сбродом… Отдельные люди могут быть достойны презрения. Но человек – это высокое звание». Как выразился британский модернист Максвелл Фрай, архитекторы должны «обращаться только к тем, кто способен их понять, а остальных к черту».
