В случае с ИРА сменявшие друг друга кабинеты отказывались давать террористам «кислород публичности». Исламистам, напротив, публичности досталось в избытке. Несмотря на призывы «не сдаваться террору», Центральный Лондон с начала 2000-х годов стал напоминать город в осаде. Район вокруг Парламент-сквер и Букингемского дворца наполнился барьерами, противоавтомобильными дорожными столбиками и вооруженными полицейскими. Вокруг парламента и даже на железнодорожных станциях появилась вооруженная автоматами охрана. В магазинах, театрах, музеях стали обыскивать сумки.
Иностранцы удивлялись, как Лондон смог утратить хладнокровие. Я однажды насчитал сорок офицеров, «карауливших» смену караула у Букингемского дворца. Ближневосточной авантюрой Британия не только не защитила свою столицу, но и превратила ее в город наибольшей боеготовности, если говорить о Европе. К этому времени мусульмане были одной из устоявшихся конфессиональных групп в Лондоне, составляли 12 % его населения и являлись одной из самых больших групп практикующих верующих, но именно мусульмане оказались подвергнутыми ограничениям как представляющие коллективный риск общественному спокойствию. Единожды внедренная индустрия безопасности была заинтересована в том, чтобы «уровень угрозы» уже не понижался. Барьеры, которыми заставили Вест-Энд, так и не были убраны.
В то время как силы правопорядка в столице были отвлечены терроризмом, более серьезную угрозу представлял рынок наркотиков и уличные банды, которым этот бизнес приносил процветание. Треть молодых лондонцев признавались, что регулярно или время от времени употребляют наркотики, в основном экстази и марихуану. Столь высокий спрос неизбежно порождал предложение. Никак не регулируемый оборот наркотиков способствовал росту преступности и отравил иммигрантские районы, в некоторых из которых торговля наркотиками стала основным источником дохода. Как следствие, четверть лондонских заключенных сидела за употребление наркотиков или связанные с ними уголовные деяния, и сами тюрьмы стали крупными потребителями наркотиков. Как-то раз на выходе с семинара в Бетнал-Грине, где местные социальные работники и другие участники обсуждали возможную легализацию наркотиков, меня остановили два хорошо одетых молодых человека и стали обвинять в том, что такие, как я, «хотят вытеснить их из бизнеса». Британское правительство тем временем неизменно твердо придерживалось курса на жесткое подавление, невзирая на все свидетельства того, что это приносит больше вреда, чем пользы.
Бум Блэра
К началу нового тысячелетия Лондон в целом избавился от вражды, раздиравшей его на протяжении 1980-х и 1990-х годов при тори. Экономика выбралась из ямы 1992–1994 годов и находилась на подъеме даже в долгосрочной перспективе. В экономике обнаруживался новый источник «инвестиций», направленных внутрь, по мере того как лондонские банки и рынок недвижимости становились надежным прибежищем богатых иммигрантов со всего мира. Помощник Блэра Питер Мандельсон удивил некоторых собратьев по партии, заметив, что ему «абсолютно нет дела до сверхбогатых… пока они платят налоги». Однако среди богатых иммигрантов хоть какие-то налоги платили как раз немногие: им было позволено указывать свой статус как «без постоянного местожительства».
В это же время, причем довольно внезапно, прекратился спад численности населения Лондона. В 1985 году она упала до минимума 6,6 миллиона человек, но, вопреки ожиданиям, на рубеже веков произошел новый всплеск, и в 2019 году население столицы достигло отметки 9 миллионов, превзойдя пик 1939 года. На подъеме были такие секторы, как финансовые услуги, где работало около 25 % всех занятых, а также внутренний и зарубежный туризм (15 %) и персональные услуги, как, например, частное здравоохранение и частное образование. Наиболее заметным был подъем в творческих отраслях, которые американский экономист Ричард Флорида назвал ключевыми драйверами урбанистического возрождения XXI века. Лондон, чье благосостояние веком ранее покоилось на финансах, промышленном производстве и сбыте, теперь переориентировался на дизайн, маркетинг, искусство и медиа. В сфере «творческих профессий», как бы их ни определять, работало, по оценкам, столько же лондонцев, сколько в сфере финансов.
Интересно, что эта новая деятельность, часто в форме малых предприятий, фриланса или стартапов, концентрировалась в старых частях города – в подвалах и бывших складах близ Вест-Энда, в Кларкенуэлле, Шордиче и Саутуорке. В Мэрилебоне «зарылись» под Харли-стрит мировые лидеры в области сверхсовременной медицинской диагностики. На задворках Сохо открывались высокотехнологичные студии постпродакшна. Бывшие конюшни и каретные сараи стали домом для самых современных инноваций.
Такова была новая экономика, которая, как сулила цифровая революция, приведет к оттоку богатств из мегаполиса. Но случилось прямо противоположное. Работникам нужны были места, где они могли бы собираться и общаться. Процветали кафе, словно повторяя историю Сити XVII века. Виды культурной деятельности, считавшиеся обреченными, вновь вошли в силу. Издатели обнаружили, что выпускают больше книг, продажи специализированных и еженедельных журналов увеличились, в то время как традиционные газеты перешли в интернет. В театрах Вест-Энда прекратили пророчить надвигающийся крах и задрали цены. В 1970-х я удивлялся, что в разных местах Лондона в один вечер идет тридцать постановок; к 1990-м это количество возросло более чем вдвое. Росло количество и аукционных домов, и комик-клубов, и даже публичных лекций и дебатов.
Все попытки вывести экономическую деятельность прочь из центра Лондона повисали в воздухе. Каждое новое предложение правительства – высокоскоростные поезда с севера, новые взлетные полосы в Хитроу, субсидии на приобретение первого жилья – помогало столице. В Лондоне валовая добавленная стоимость на душу населения превышала на 70 % средний показатель по стране. На одном деловом совещании тех лет в Манчестере я только и слышал жалобы в адрес Лондона: «Перестаньте красть у нас лучших людей». Первый министр Шотландии Алекс Салмонд назвал столицу «черной дырой экономики, необоримо высасывающей ресурсы, людей и энергию из остальной Великобритании».
Перепись 2001 года подтвердила переход численности населения Лондона от падения к росту и, кроме того, установила, что 37 % лондонцев были рождены за пределами Британских островов, причем 55 % не идентифицировали себя как «белые британцы». На рынке недвижимости произошел всплеск. Судьбу Ковент-Гардена 1980-х годов повторили прежде пребывавшие в запустении окраины старого центра: Кингс-Кросс, Олд-стрит, Бермондси и Воксхолл. Ратуша Шордича, где я когда-то был зрителем на матчах между неопрятными боксерами из Ист-Энда, превратилась в ресторан, имеющий звезду «Мишлен». Когда я в 2001 году продавал старую квартиру моих родителей в Барбикане, риелтор рекламировал ее как находящуюся «недалеко от фешенебельного Хокстона».
За пределами центра джентрификация распространилась и на жилые районы, долгое время считавшиеся рабочими пригородами. Приложения к газетам с объявлениями о недвижимости, прежде уделявшие внимание в основном северо-западу Лондона, теперь стали публиковать и объявления из северо-восточных и южных районов: Хакни, Клэптона, Стоук-Ньюингтона, Уолтемстоу, Боу, Нью-Кросса, Пекхэма, Бэлема и Вондсворта. Писатель Иэйн Синклер со свойственной ему гениальностью проследил «рыжую линию» Лондона, соответствующую кольцевому маршруту наземной железной дороги. За этой чертой уже не рисковала открывать свои кофейни сеть Starbucks и было «еще можно снять комнату в квартире на несколько человек за две сотни». Кроме того, то был предел нашего континентального шельфа лондонской джентрификации – викторианской террасы.
