На мой взгляд, на великие города никто не имеет «исключительного права». Лондон всегда был ареной иммиграции и эмиграции, домом людей, беспрестанно «приезжающих и уезжающих», говоря словами Олсена. На этом основана его экономическая жизнестойкость. В XXI веке, когда треть жителей Лондона родились за границей, идею запретной для иммигрантов зоны воплотить невозможно. Равно нереалистичной была и идея закрепления того или иного района за определенной группой или классом (так пытались, судя по всему, сделать в середине XX века). Помню, как сэр Робин Уэйлс, бывший в течение двадцати шести лет сначала главой совета, а затем мэром Ньюэма, сказал мне, что проблемы его боро можно в одной фразе сформулировать так: «У нас просто недостаточно среднего класса». Ньюэму не хватало «критической массы» покупательной способности и местного предпринимательства; во многом это было обусловлено избыточным количеством муниципальной недвижимости.
В то же время Лондон как город всегда сохранял свою особую душу. Это коллектив сообществ, коллектив граждан, которые в эпоху демократии, естественно, желают в определенной степени контролировать то, что происходит в окру́ге. Им нужна защита от бездушного рынка недвижимости, поглощающего традиционные места работы, досуга и шопинга. Они хотят, чтобы их сообщества имели до некоторой степени смешанный социальный состав. Рассказ Анны Минтон о том, как жителей снесенного Хейгейта в 2008 году расселяли по пригородам, повторял, хотя и не в столь жестком варианте, историю расселения жителей Саутуорка ради строительства железных дорог во времена королевы Виктории.
Современные города должны лучше заботиться о нуждах общества, чем это позволяли извращенные стратегии домостроительства, описанные в предыдущей главе. Продуманный город приноравливает тенденции рынка недвижимости к нуждам бедных слоев населения, трудовых мигрантов, а также к необходимости сохранять преемственность и связность прежних районов. Он заботится о бездомных и нетрудоспособных.
Мегаполис, иными словами, принадлежит всем горожанам, равно как своей стране и всему миру. Как именно в тот или иной момент истории они делят его между собой – предмет политического решения. Вот почему я посвятил такую большую часть этой книги Лондону как совокупности зданий и сооружений, как городу, чья природа сохранится много лет спустя после того, как каждое поколение его горожан придет и уйдет с его улиц. Глядя на эти улицы, я пытаюсь представить себе, люди каких разных профессий, классов и национальностей ходили по мостовым города и жили под его кровом. Я согласен с критиком Роуэном Муром, который определил Лондон как «город настоящего, слишком прагматичный для того, чтобы быть утопическим идеалом будущего, слишком беспорядочный, чтобы быть образцом из прошлого, но способный придавать форму любым силам, которые пронизывают этот мир». Именно это побуждает меня бороться за сохранение как можно большего числа зданий, которые за века доказали свою популярность, долговечность и универсальность.
Наверное, из-за того, что в моих первых детских воспоминаниях город был разбомблен, грязен, в нем доминировал черный цвет, сегодняшний Лондон представляется мне несравнимо лучшим местом для жизни – более чистым, более богатым, более культурным и более мультикультурным, чем когда-либо прежде. Общественный транспорт в нем стал лучше, а продукты питания – неизмеримо качественней. Лица, которые можно увидеть на его улицах, и языки, которые можно здесь услышать, принадлежат не одной стране, а городу мирового значения. Его самой большой и самой недавней потерей стали десятки тысяч жилых домов и коммерческих зданий, которые сегодня были бы популярными и полными жизни, в то время как многие здания, построенные взамен, обошлись очень дорого, потребляют много энергии и зачастую стоят пустыми. Но мы все еще можем попытаться продумать новый город в духе прежнего.
Я рад, что застал 1970-е годы – своего рода поворотный момент в истории Лондона. Прогуливаясь по Ковент-Гардену уже много лет спустя после эпопеи с его спасением, я встретил бывшего члена местного совета, который тогда стоял за его снос, желая освободить место для очередного Барбикана. Я спросил его, неужели ему самому не нравится то, что получилось в итоге. Он скрепя сердце признался, что нравится, но не смог внятно объяснить, в чем были неправы он и его коллеги, – только винил «градостроителей». Интересно, сколько политиков, архитекторов и строителей по всему Лондону могли бы сказать то же, что и он?
О моем собственном восприятии нынешнего Лондона лучше всего говорят два моих любимых маршрута прогулок. Они дарят мне такое же разнообразие и такой же восторг, как натуралисту – прогулка по полям и лесам. Их животный, растительный и минеральный мир богат и непрестанно меняется со сменой времен года. Один из этих маршрутов – по Сити. Я иду от оживленного Ладгейт-серкус через закоулки позади Картер-лейн, мимо зала гильдии аптекарей на склоны к югу от Ладгейтского холма. Мой путь вьется по переулкам между сохранившимися то здесь, то там таунхаусами и старым домом декана собора Святого Павла. Затем маршрут пересекает Куин-Виктория-стрит, чтобы вновь окунуться в тишину Хаггин-хилла с его римскими банями, пролегает по Тринити-лейн и Колледж-стрит, спускается к бывшему ручью Уолбрук в Даугейте, где римляне некогда поклонялись Митре. Оставляя скопление огромных башен на Грейсчерч-стрит слева, ныряем вниз по Лоуренс-Паунтни-хилл и Ловат-лейн к изысканной церкви Cвятой Марии-на-холме работы Кристофера Рена, минуем разбомбленные руины церкви Святого Дунстана и выплываем к нормандскому Тауэру. Мы прошли сквозь тысячу лет истории – даже две тысячи лет, если считать римские бани. Увиденные нами пейзажи создали не Рен или Аберкромби, а средневековые олдермены и приходские власти, которые так крепко врастили старые переулки в лондонскую почву, что ни один дорожный строитель и ни один архитектор не осмелились их разрушить.
Другой маршрут, полностью иной, идет через Вест-Энд от Набережной на север через район Адельфи в закоулки Ковент-Гардена. Он пролегает через крошечную улицу Бриджес-плейс, ширина которой в самом узком месте не доходит и до сорока сантиметров, и выходит к самой скромной кольцевой развязке Лондона – Севен-Дайалс, а потом поворачивает на запад, в экзотический Чайнатаун. Улицы здесь в основном прямые, не то что в Сити, георгианские по масштабу, и в их верхних этажах до сих пор опознаются пропорции, установленные строительными законами XVIII века. Вызывают интерес здесь не сами здания, а то, как они используются. Сегодняшний Сохо невозможно классифицировать. Это отчасти район красных фонарей, отчасти – дорогих ресторанов, а далее, к северу от Брюэр-стрит, двери, окна и таблички говорят о том, что вы попали в святая святых кинобизнеса: здесь находятся монтажные аппаратные мирового хаба постпродакшна. Цитадели Голливуда должны сдувать пылинки с подвалов Сохо. Об истинной мере производительности этих сохраненных кварталов говорит то обстоятельство, что плотность рабочих мест в георгианском Сохо составляет 1300 на гектар, и это более половины от аналогичного показателя у подвергшегося радикальной реновации Канари-Уорфа (2300).
К западу мы видим красочную Карнаби-стрит, дожившую до наших дней разгульным променадом розничной торговли, реликтом 1960-х годов в тени помпезной Риджент-стрит. За ней находится один из малоизвестных очаровательных уголков Лондона – Нью-Бонд-стрит, фасады которой были перестроены в Эдвардианскую эпоху: карикатурное воплощение барочного Рима. «Пригород» Бонд-стрит – Эйвери-роу отличается образцовой реставрацией из прежней неряшливой окраины со студиями и складами, простиравшимися вплоть до опустевшего западного Мэйфэра, реставрацией, выполненной силами Совета по собственности короны.
