Китто вопил, пока у него не сорвался голос. Он рубил
гоблинку, пока руки не перестали подниматься, потом упал на колени на
пропитанный кровью ковер, хватая воздух ртом так громко, что почти заглушал
тонкий писк, издаваемый Сиун.
Рис посмотрел на Дойла, и тот кивнул. Рис оторвался от стены
и, по широкой дуге обогнув то, что осталось от гоблинки, подошел к Китто. Он
встал на колени прямо в кровь и обнял Китто. Мне стало интересно, шепнул ли он
Китто те же ритуальные слова, которые в свое время сказал мне Дойл.
Рис поднялся на ноги, отсалютовал Китто собственным
окровавленным мечом и повернулся к Сиун.
– Вы ее в кашу изрубили, – сказал Кураг, – но
убить вы ее не убьете.
Рис держал меч в опущенной руке. Другую руку он протянул к
торчавшему из зеркала обрубку, коснулся одним пальцем мохнатой спины и чистым,
звенящим голосом произнес всего одно слово.
– Умри, – сказал он.
И тело перестало двигаться. Отрубленные конечности замерли
на полу. Рис будто нажал на кнопку. "Умри", – сказал он, и она
умерла.
Дойл присвистнул, а я на несколько секунд перестала дышать.
Сидхе не могут убивать прикосновением и словом. Наша магия так не действует!
– Благослови нас Консорт, – прошептал Холод.
Молодые гоблины приглушенно сыпали проклятиями, но голос
Курага, когда он наконец заговорил, прозвучал устало:
– В последний раз я видел это еще до нашей последней
великой войны, белый рыцарь.
Рис в заляпанном кровью махровом халате взглянул на царя и
сказал:
– А почему, ты полагаешь, гоблины ее едва не выиграли?
Его лицо, его поза были для меня совершенно непривычными. Он
как будто стал занимать больше места, чем мог физически; он показался вдруг
выше потолка комнаты, на миг заполнил собой все окружающее пространство. Сам
воздух будто стал магией Риса.
Но этот миг прошел, и я снова смогла дышать – и воздух был
сладок и прохладен, много лучше, чем мгновением раньше. Я прислонилась к Дойлу,
мне нужна была поддержка. Минуту назад я злилась на него за то, что он оставил
Китто в бою одного, – теперь я льнула к нему. Наверное, мне нужно было
прильнуть хоть к кому-то. Мне было необходимо прикосновение чьих-то рук, чья-то
близость.
Как только Сиун умерла, ее тело распалось на две половины –
по обе стороны зеркала. Стекло снова стало целым. Гоблины согласились на все
наши условия. Рис очистил зеркало от изображения и повернулся к нам. Его халат
стал больше красным, чем белым. Брызги крови, попавшие на кожу и волосы,
казалось, светились изнутри. Сияющие брызги исчезали на глазах, словно кожа их
впитывала, пока страж не оказался незапятнанно-чистым, если не считать
окровавленного халата. Он стоял прямо и гордо, а цвета в голубой радужке
крутились бешеным вихрем.
Дойл отсалютовал ему ножнами, а Холод – собственным длинным
мечом. Они оба прижали оружие ко лбу, и Дойл торжественно сказал:
– Здравствуй, Кромм Круах, сразивший Тигернмаса,
Повелителя Смерти, за его гордыню и за многочисленные преступления.
Рис поднял окровавленный меч в ответном салюте.
– Недурно вернуться обратно. – Серьезное, почти
торжественное лицо преобразилось в обычную ухмыляющуюся мину. – От крови
растет трава, ура, ура, ура!
– Я всегда считал, что трава растет от любви.
Мы все повернулись к возникшему на пороге Галену. Все, кроме
Китто, который, похоже, был совершенно потрясен кровавыми последствиями его
пробудившейся магии.
Гален шагнул в комнату и тут же прислонился к стене. Высокий
и потрясающе красивый, от коротких светло-зеленых кудрей – с единственной
сохраненной тонкой косичкой, болтавшейся за его плечами как запоздалая
мысль, – до широких плеч, тонкой талии и длинных ног в свободных кремовых
брюках. Белая рубашка с открытым воротом подчеркивала зеленоватый оттенок его
кожи, так что он вполне походил на бога плодородия, которым непременно был бы,
родись лет на семьсот раньше. Обут он был в коричневые мокасины на босу ногу.
Гален скрестил руки на груди, улыбка зажгла огнем глаза цвета летней травы.
Глаза светились не магией, просто весельем и доброжелательностью – весельем
Галена. Он казался прохладным, терпким и приятным, словно прозрачно-зеленый
напиток, способный утолить любую жажду.
Я подошла к нему, частью в надежде подарить и получить
поцелуй, а частью потому, что мне было трудно находиться в одном помещении с
Галеном и не касаться его. Прикасаться к нему – все равно что дышать; я так к
этому привыкла, что забыла, как без него обходиться – и остаться жить... То,
что мы были любовниками уже месяц и я только что утратила надежду немедленно
завести общего ребенка, – в одно и то же время причиняло мне боль и
приносило некоторое облегчение. Я любила Галена, любила лет с двенадцати. К
несчастью, теперь, когда я выросла, я наконец поняла то, что пытался когда-то
объяснить мне мой отец. Гален силен, храбр, весел, он мне друг и любит меня, но
найти более наивного в политике сидхе было бы трудно. Гален на троне очень
быстро стал бы мертвым Галеном. Моего отца убили, когда я была совсем юной. Мне
казалось, я не переживу смерти кого-то еще из моего окружения, и особенно –
Галена. Так что в душе я хотела, чтобы он все время оставался рядом со мной,
был моим любовником, моим мужем – только не королем. Но моим королем станет
тот, от кого я забеременею. Нет ребенка – нет свадьбы; так заведено у знати
сидхе.
Я обняла Галена, забралась руками под пиджак, туда, где
тепло его тела пульсировало под моими ладонями даже сквозь рубашку. Уткнулась
лицом ему в грудь, и он крепко обнял меня. Я прятала лицо от его взгляда,
потому что в последнее время мне все реже удавалось вовремя убрать тревогу из
глаз. Гален был политически безнадежен, но мое настроение он читал лучше
большинства других – а я не хотела пока объяснять ему эту сторону нашей жизни.
Его голос зарокотал в груди под моим ухом.
– Мэви вернулась со встречи с руководителями студии.
Рыдает в своей комнате.
– Надо думать, встреча прошла не слишком удачно, –
сделал вывод Дойл.
– На студии недовольны ее беременностью. На публике они
изображают восторг, а за закрытыми дверями дают волю раздражению. Как она
станет сниматься в фильме с весьма откровенными сценами, если к тому времени
будет на третьем-четвертом месяце?
Я отодвинулась и заглянула ему в глаза:
– Ты это серьезно? После всех денег, что они на ней
заработали за несколько десятков лет, они не могут ей простить один фильм?
Гален пожал плечами, не разжимая объятий.
– Таковы факты, а объяснений не у меня надо
требовать. – Он нахмурился, лицо помрачнело. – Не будь ее муж
мертв... Я имею в виду, они почти вслух намекали, что она могла бы забеременеть
как-нибудь в другой раз.
Я вытаращила глаза:
