Сидевшие вокруг Лифута Бакатарии клятвенники дружно заржали, а один из них, скорчив глупую рожу, подергал кулаком у своей промежности.
— Думай, что хочешь, а с бабами вдоволь побывал, — голос Мицан чуть дрогнул от подступившей к горлу злобы. В своей прошлой жизни он никогда и ни от кого не терпел насмешек и лез в драку даже с теми, кто был старше и сильнее его. Но этот месяц заставил его поужать гордость.
— Ага, небось, ещё и саму Меркару отодрал, — улыбнулся Лифут. — Ладно, не про то, где твой хер побывал речь сейчас. Мы уже поняли, что он у тебя хоть маленький, да бойкий. Лучше скажи мне пацан, а не хочешь ли глянуть как серьезные люди дела делают? Приобщиться, так скажем.
— Хочу! — Мицан почти взвизгнул от удивления и радости.
— Хороший настрой. Тогда через час после захода солнца подходи к таверне «Чёрные рёбра» на севере Хайладара. Там почти у крепостной стены. Найдёшь, думаю.
— Я там буду, Лифут.
— Только сразу скажу, чтобы ты себе ничего там не напридумывал. Пока дело будет идти, ты будешь рядышком стоять, помалкивать и не отсвечивать на хер. Слово скажешь или сунешь нос куда не надо — поломаю и на улицу верну. Усёк, пацан? — Лифут Бакатария произнес эти слова серьезно и губы его больше не кривились в обычной ухмылке. Было видно, что все сказанное им совсем не пустая угроза или предупреждение.
— Усёк.
— Ещё раз повтори.
— Да усёк я, усёк.
— И что же ты, сука, усёк?
— Что надо стоять и помалкивать.
— И не отсвечивать, на хер! Ладно, пацан, давай до вечера. Посмотришь на кой хер ты по городу сегодня бегал.
Мицан кивнул всем собравшимся, а потом спустился вниз по лестнице и вышел на улицу. Хотя солнце и кренилось к земле, до захода было ему далековато. Юноша тяжело вздохнул и огляделся, прикидывая где-бы убить время. Такие часы ожидания, когда Лифут, Лиаф или любой другой из старших выставляли его за порог, пока были самой тяжелой частью его новой жизни. Без старых друзей, без своего убежища, Мицан чувствовал, как давит на него одиночество. Полное и абсолютное одиночество.
Пока не прозвучали слова клятвы в том странном доме, он даже и не понимал, сколь важное и большое место в его жизни занимали друзья. Они и вправду наполняли его мир.
Они и Мышь.
Эта смелая девчонка, рискнула ради него всем, подарила ему его первую ночь любви и его новую жизнь. И ведь она так и не попросила ничего взамен. Ей было достаточно и того, что Мицан, пусть совсем ненадолго, позволил ей себя любить. А он, попользовав её, выплюнул, словно косточку съеденной ягоды.
Мицан с яростью мотнул головой, пресекая нахлынувшие на него мысли. В последнее время он уж слишком часто вспоминал о Ярне. Она будто бы поселилась у него в голове, заставляя его постоянно испытывать это свербящее чувство вины и раз за разом возвращаться к той ночи. Проклятье, он ведь даже не хотел с ней спать, считая эту серую мышку не достойной себя, а теперь… теперь он не мог отделаться от бесконечных пережёвываний воспоминаний.
Юноша твердо решил, что когда в следующий раз у него появятся деньги, он отправится в бордель и постарается перебить всякие воспоминание об этой надоедливой девчушки. Она просто была с ним. Просто провела с ним ночь. Вот и все. И она не стоила той жизни, что открывалась перед ним сейчас. Ведь спустя всего какой-то месяц беготни, сам грозный Лифут Бакатария предложил ему поучаствовать в настоящем деле. Да, пока ему разрешили только посмотреть. Но что это как не шаг к настоящему признанию и настоящему делу?
Уже скоро у него будет много денег и много женщин. И тогда он перестанет вспоминать о Ярне и той пьяной ночи.
До самого вечера Мицан бродил по улочкам Фелайты, Паоры и Хайладара. Последний, прилегавший к окружавшим город двойным крепостным стенам, Мицан посещал не часто. Да и смотреть там было особо не на что. Хайладар заслуженно считался самой тихой и скучной окраиной города. Тут, в скромных двухэтажных кирпичных домиках, которые жались друг к другу образуя лабиринты тесных улочек, жили в основном семьи солдат из Хайладской крепости, да рабочие ютившихся у самых стен мастерских, в которых ткали, пряли, дубили кожу и изготавливали корабельные снасти для нужд Великого города и его многочисленных гостей.
Жизнь тут казалась тихой и размеренной. Да и была такой, ведь большая часть местных была однобожниками. А последователи Единого Бога везде жили тихо, предпочитая упорно трудиться, молиться до исступления в своих тайных обителях, и плодится без остановки. Последнее дело они, похоже любили особенно сильно, так как от бегающей и визжащей детворы тут было намного больше чем в любой иной части города.
А ещё здесь было много подземных склепов. Как слышал Мицан, давным-давно, когда вместо Кадифа был лишь порт Каад и Хайладская крепость, называемая тогда Хайлусси, все прибрежные холмы были изъедены бесчестными пещерами, в которых гнездились ласточки. Когда бывшая джасурская гавань пала и превратилась в новую, стремительно растущую тайларскую столицу, для пещер нашлось новое применение — они превратились в кладбища. Так что Хайладар, в прямом смысле слова, стоял на костях и очень многие жители города находили именно тут свое последнее пристанище.
Потоптавшись немного по тихим улочкам и выспросив у местных про «Черные ребра», юноша отправился в северную часть квартала, где за старой крепостью, совсем недалеко от двойной стены, и находилась нужная ему таверна. Она оказалась приземистым двухэтажным зданием с крышей из красной черепицы и стенами из выбеленного кирпича, по которому ползли вверх лозы дикого винограда. Мицан узнал её по старой почерневшей вывеске, на которой были изображены два скрещенных ребра и по точно такому же рисунку на двери, который, видимо, был нанесен для самых непонятливых.
Потянув за бронзовое кольцо и отворив протяжно заскрипевшую дверь, юноша вошел внутрь темного помещения с низкими потолками, пропитанного сильным запахом трав и подгоревшего мяса. Несмотря на вечернее время, внутри было пустовато: ни Лифута Бакатарии, никого бы то ни было из клятвенников, видно не было. Только парочка угрюмых мужиков сидела в уголке, постукивая о стол игральными костями, да компания вулгров занимала большой стол посередине.
Мицан уселся возле окошка. Почти сразу к нему подошла одетая в серое платье коренастая и широкоплечая женщина с ярко рыжими волосами, схваченными обручем. Происходила она явно из фъергов: её белая кожа выглядела покрасневшей и обожжённой от непривычного для северян южного солнца, нос и щеки рябели от веснушек, а ярко-зеленые глаза смотрели с безразличием и усталостью. Хотя на ее шее виднелось выжженное железом рабское клеймо, ошейника она не носила. Мицан пробежался по женщине глазами. И точно — на ее широком поясе с железными бляшками весела отлитая из бронзы табличка с большой печатью. Символ вольноотпущенника.
— Так и будешь глаза таращить или закажешь уже что? — проговорила она строгим голосом. Её тайларен оказался весьма чист, почти без обычного для людей этих народов грубого гортанного выговора.
