Скофа бежал куда-то по людным улочкам, расталкивая прохожих, перепрыгивая через тележки и удаляясь всё дальше и дальше от моря. Он бежал один, потеряв своих братьев ещё где-то в самом начале этого забега. Бежал до тех пор, пока воздух в его легких не начал закипать, превращаясь в бушующее пламя, а сам он не рухнул на колени возле дверей какого-то здания. Привалившись к нему спиной, он прикрыл глаза и постарался восстановить дыхание.
Великие горести, похоже удача окончательно от него отвернулась. Надо же было им так нарваться, да ещё и так закончить разговор…
После таких геройств, с Цаги мало кто захочет работать, а других работодателей у него, да и у всего братства «Красной накидки» не было. Но разве могли они поступить иначе? Великие горести, конечно же нет. Мифилай на веки вечные проклял бы каждого из них. Ведь этот ублюдок оскорбил армию! А за такое надо платить кровью. И они правильно сделали, что забрали эту плату.
А может, даже и не добрали.
Если глаза его не подвели, то кроме того с пробитой башкой все остальные были ещё живы, когда они дали наутек. Ну, а если кто-то из этих ублюдков и сдохнет потом, то и хер с ним. Хер со всеми, кто не любит великую армию Тайлара.
Конечно, вряд ли эти надсмотрщики были рувелитами. Самому главному из них на вид было не больше тридцати, а всех рувелитов перебили ещё четверть века назад. И всё же, именно в городах Арлинга и в Мефетре смутьяны нашли самых верных сторонников, и кто знает, как глубоко и крепко проросли там семена измены. И как далеко разносили их уроженцы этих малых царств.
Сам Скофа не застал тех дней, когда после неожиданного разгрома Рувелии под Афором, весь юго-восток залила кровь мятежников. Тогда он ещё только примерялся к работе на маслобойне, а по большей части таскался за родными с тележкой. Зато самые упрямые или глупые, поплатились как раз у него на глазах. «Пасынки Рувелии», как они себя называли. Недобитые бунтовщики и разбойники, которые достав старые знамена, захватили целый город и провозгласили там свою новую вольницу. И ведь многие южные мефетрийские рода, что жили возле Керы, составили тогда костяк этого восстания. А когда их раздавили, то тысячам и тысячам пастухов, связанным или не особо связанным с бунтом, пришлось заплатить за измену своей землей, своими стадами и своей свободой.
Ветеран хорошо помнил, как целыми семьями тогда заковывали в железо тех, чьи сыны, братья или отцы воевали сами или укрывали бунтовщиков. Как солдаты жгли их дома и забивали их драгоценных овец, пока их самих отправляли на рынки невольников.
Вот и эти мефетрийцы, наверное, были из числа таких рабов. Детей, пострадавших за проступки родителей. И хоть они и вернули себе свободу и осели вдали от родных пастбищ, явно не смогли забыть горечь тех дней.
Немудрено, что у них до сих пор сводило от злобы зубы при виде красных накидок… Только Скофе было срать на их страдания. Они восстали против государства, подняли против него мечи и копья, и поплатились по справедливости. Так что всё тогда было сделано правильно. Как и сейчас.
Неожиданно в его щеку уткнулось что-то мокрое и липкое. Ветеран открыл глаза и увидел прямо перед собой высунутый собачий язык, который тут же прошелся по его бороде и носу. Принадлежал он худому немытому псу непонятной расцветки, который виляя обшарпанным хвостом, сидел напротив Скофы. Ветеран протянул вперед руку. Животное тут же сжалось, трусливо задрожав, но не ушло. Ладонь ветерана потрепала его за ухом, от чего хвост пса забился с бешеной скоростью.
— А мы с тобой похожи. Оба теперь уличные, — проговорил Скофа. — Хотя от меня пока вроде послабее воняет.
Пес гавкнул, то ли выражая своё несогласие, то ли соглашаясь со словами ветерана.
— Так, и где же это я оказался?
Ветеран задрал голову. Прямо над ним раскачивалась какая-то вывеска. Скрипя и рассыпаясь проклятиями, он поднялся и посмотрел на неё повнимательнее. На большой дубовой доске, закрепленной на железных кольцах, был изображен веселый толстяк, льющий красную жидкость из кувшина в чашу, а под ним, выведенная крупными буквами, красовалась надпись.
— «Латрийский винолей»… Вот те на, — проговорил изумленный Скофа.
Воспоминания, словно хорошо наточенный клинок, вспороли его память, вытягивая наружу залитую лунным светом поляну в роще неподалеку от Кадифа. Ему вспомнились плачущие девушки, искривленные в ухмылке губы бандита и мешочек, полный серебра. «Если мирная жизнь пойдет по херам, или просто от тоски закисните, заходите в таверну Латрийский винолей». Скофа хмыкнул в усы, поражаясь иронии богов. Сегодня его жизнь точно пошла похерам, как и предсказывал Лифут Бакатрия.
В тот день он не придал особого значения словам этого типа. Скофа был при деньгах и деньгах хороших. Он находился в полной уверенности, что дальнейшая его жизнь пройдет в достатке и ленивой сытости. А от такого в громилы не идут. Тогда, провожая взглядом связанных харвенских девушек и ожидая свою долю от сделки, он думал, что уже через месяц или два купит землю и дом, а может и лавку и заживет уже не как походный солдат, а как почтенный и обеспеченный гражданин.
Великие горести, да он не просто думал, он был уверен в этом! Уверен самой железной уверенностью, что ему никогда не придется воспользоваться этим сказанным в полушутку приглашением. Но у богов, как видно, были совсем иные планы. И дом из мечты быстро превратился в пьяный загул, а сам он — в безработного бродягу, на пороге бандитской таверны.
— Что думаешь, зайти? — обратился он к псу. Худая собака развернула свою морду боком. — Не знаешь? Я вот тоже не знаю.
Всю его жизнь решения принимал кто-то другой. Вначале это был отец, потом армейские командиры, ну в Кадифе он со спокойным сердцем спихнул эту проклятую обязанность на Мертвеца. Но сейчас ни отца, ни командиров, ни Мертвеца тут не было. Был лишь он и эта проклятая дверь.
Скофа не очень-то хотел превращаться в бандита. Он был честным человеком. Солдатом. Воином. Гражданином. И даже во время своего падения, он старался не переступать грани правильного. Да, конечно, ему платили за то, чтобы кого-нибудь поколотить. Время от времени Шантаро Цаги предлагал и такую работу, и не то чтобы она была дурной. Скофе она даже нравилась. И всё же, она не налагала на него уз, не ставила клейма. Он был громилой, но не преступником. А эта выкрашенная зеленой краской дверь перед его носом, была именно что клеймом. Той самой гранью, которую он не желал переходить.
Но вместе с тем, это была дверь в жизнь. Дверь, открыв которую, он мог получить какую никакую работу, деньги, а там и шанс выбраться из всего того дерьма, в которое сам же себя и засунул. Дверь в спасение. Вот только купленное какой ценой?
— Эй, мужик, ты заходишь нет? — раздался ещё совсем юношеский голосок. Скофа развернулся. Позади него стоял паренек лет пятнадцати с падающей на глаза челкой и шрамом, пересекавшим левую челюсть. Он смотрел на него как-то очень по-взрослому и Скофе даже почудилось, что он уже его видел. — Если не заходишь, то дорогу хоть освободи!
