Великий логофет не шевельнулся. В блеклом, мерцающем свете ламп его лицо казалось лицом древней статуи — таким же холодным, таким же неподвижным. Даже глаза, обычно живые и выразительные, сейчас казались лишь гладким, отполированным камнем.
— Что такое, сановник, перестал понимать тайларен?
— Не перестал, — голос Джаромо прозвучал непривычно низко и тихо, напоминания скорее предупредительное шипение ядовитой змеи, чем человеческую речь. — И я не забуду ни единого сказанного здесь слова и ни единого данного обещания, Кардариш.
— Это что, угроза? Ты что, смеешь мне угрожать, Джаромо?
Великий логофет не ответил. Лишь улыбнулся, и лицо его вновь приняло прежний, учтивый вид. Поднявшись, и с демонстративной брезгливостью отряхнув край своей туники, он еле заметно кивнул — ровно настолько, насколько этого требовали правила приличия, а потом покинул гостевую комнату, вернувшись в общий зал. Там, немного пообщавшись со знакомыми и полузнакомыми гостями, он отыскал Ривену, и нежно взяв женщину под локоть, отвел подальше от столов, полных стремительно пьяневших столпов города.
— Скажи мне, любовь моя, а кто та смуглокожая танцовщица с волосами, заплетёнными в косички? Кажется, у нее ещё были золотые браслеты с рубинами на руках и ногах?
— А? Манушака? Это одна из моих рабынь. Каришмянка, если я не ошибаюсь.
— А за сколько ты могла бы мне ее уступить?
— Обученная танцам и любви молодая рабыня, к тому же с идеальной фигурой, стоит совсем не дёшево, Джаромо. Но только зачем она? Ну, в смысле, зачем она тебе?
— Восемь тысяч литавов тебя устроит?
— Вполне, — тут же расплылась в улыбке Ривена.
Ее лицо было так близко, что он видел, как глубоки и многочисленны стали борозды морщин тянувшиеся от уголков ее глаз и разделявшие полосами ее лоб. Хозяйка приёма увядала. И пройдет совсем немного времени, как безжалостное время отнимет у нее последние остатки красоты, превратив в старушку. Пусть бойкую, подтянутую и с прямой спиной, но старушку. И не было в этом мире ничего, что могло бы хоть как то это изменить. Взяв её руки в свои, он нежно расцеловал ее пальцы, от чего Ривена хмыкнула и заулыбалась ещё шире.
— Пришли ее ко мне домой как можно быстрее. Всю сумму тебе тоже доставят уже сегодня.
— Как пожелаешь, милый. Но все же, зачем она тебе?
— Пусть это останется моей небольшой тайной, любимая. Скажу лишь, что она понадобилась мне для определенных дел, в которые я бы не хотел тебя втягивать. Ты слишком дорога для моего сердца!
— Как всегда секреты и ещё раз секреты. Но раз ты так говоришь, то хотя внутри меня и пылает любопытство, я найду способ его обуздать. А сейчас, пойдем к сцене. Вот-вот должно начаться выступление джасурских борцов.
— Ох, моя дорогая Ривена, как бы не было приятно мне твое общество и как бы не были соблазнительны те развлечения, что предлагает твой чудесный дом, боюсь, что я вынужден его покинуть. Увы, но меня вновь ждут дела государства, и боюсь, что они совсем не терпят отлагательства.
— Жаль, а то я, было, подумала, что ты соблазнишься ещё какими-нибудь развлечениями…
Сказав это, она легонько провела по его груди и животу пальцем и пристально посмотрела в глаза, слегка прикусив губу.
Они тут же рассмеялись, обнялись и расцеловали друг друга в щеки на прощание.
Великий логофет покинул прием, постаравшись не привлекать к себе особого внимания. На выходе из зала к нему присоединились его верные тени — двое крепких и широкоплечих рабов. В их сопровождении он пошел по залитым ярким лунным светом улицам Палатвира, что в столь поздний час были абсолютно пусты. Дойдя до своего дома, он тут же направился в сторону спальни на втором этаже, где, как он хорошо знал, на большом столе его уже ждали зажжённые лампы, стопка писем, чистые листы папируса с чернилами и кувшин фруктовой воды.
Поднявшись на второй этаж, он неожиданно замер, когда его взгляд сам собою зацепился за дальнюю дверь. Уже как десять лет она была закрыта и никто, будь то гости или домашняя прислуга, не смели в нее заходить. Ведь за этой дверью находилась комната, в которой его отец провел последние годы своей жизни.
Воспоминания тут же нахлынули на Джаромо набежавшей штормовой волной, сбивая с ног и утаскивая в бездонное море памяти.
Его отец не всегда был затворником. Все изменилось, когда умерла мать. Спустя два месяца после их переезда в Кадиф она заболела и зачахла от лихорадки, хотя за ее жизнь тогда боролись лучшие врачи столицы, которых Джаромо пригонял к ней толпами, не думая ни о своем времени, ни о деньгах. Это потеря оказалась для него слишком тяжелой. Он быстро заперся в своей собственной злобе, постоянно срываясь на всех, от прислуживающих ему рабов до самого Джаромо, словно намеренно желая оттолкнуть и оскорбить всех, кому он был дорог. А потом заперся и по настоящему: два года отец почти не спускался со своего этажа и все реже и реже выходил из спальни, в которой стоял неистребимый запах болезни и затхлости, а от летающей вокруг пыли у Джаромо жутко чесались глаза.
Некогда светлые покои, теперь утопали во тьме — большие ростовые окна были плотно закрыты бордовыми шторами, и лишь мерцавшая слабым огоньком на письменном столе свеча немного разгоняла тьму этого самодельного склепа.
Джаромо бросил взгляд на письменный стол, над которым склонился его отец, то ли не заметивший, то ли специально делавший вид, что не замечает вошедшего сына. Как и месяц и полгода и год назад, там лежали четыре крупных свитка и стопка исписанных клинописью глиняных табличек. Великий логофет прекрасно знал, что это за книги: два крупных свитка были «Великой историей Единого, а позднее Восточного и Западного царств, а равно царей и народа джасуров» и «Усмирением городов тайларов», ещё один — «Жизнеописанием несравненного царя Кайтарамио Тайти». В последнем свитке, который назывался просто «Разделением», была описана история раскола единого государства джасуров на две части и продолжительной войны за объединение, которая окончательно измотало силы некогда великого народа. На табличках же была записана самая древняя «История основания царства» — безусловная жемчужина их семейной библиотеки. По иронии судьбы, именно она, подаренная более двадцати лет назад Шето Тайвишем, стала самым излюбленным чтением для его отца.
— Как ты себя чувствуешь? — произнес Джаромо негромко, удивившись, как звучат его собственные слова.
Последние годы упрямый старик отказывался говорить на тайларэн и признавал только джасурик. Для Джаромо, который даже мыслить себя приучил на языке государства, это было тяжелым испытанием: время от времени он сбивался на тайларскую речь, после чего отец тут же замолкал и отворачивался, всем своим видом давая понять, что он не намерен говорить с тем, кто «марает свои уста чужеродной речью». Потом он мог днями не разговаривать с Джаромо, а если вдруг ему и было что-то нужно от сына, он демонстративно просил своего раба перевести его слова для «тайларского чиновника». В последний раз такое молчание продлилось три шестидневья.
