Что-то изменилось за последние дни, а может, и часы. Когда немец пёр на Елец, большинство бойцов с угрюмой решимостью готовились сражаться до конца, подороже продать свои жизни. И враг каждый раз платил кровью, вступив с нами в схватку.
Но при этом веры в собственную победу ни у кого не было — слишком силён был немец, слишком неудержимо катился вперёд. Бой на станции и последовавший за ним успешный контрудар что-то стронул в нас, но в душе бойцы понимали, что победа была достигнута за счёт численного превосходства, помощи зенитчиков, удара «катюш». А бестолковая сдача города в последующие два дня лишь убедила нас в непобедимости немцев.
Приказ о наступлении многие приняли с заметным раздражением и даже злостью: на хрен было сдавать? Чтобы выбивать с гораздо большими потерями? Ведь все знают — немец силён в обороне. Политруки и командиры объясняли, что оставление Ельца было заранее предусмотрено планами командования, что оставшиеся в городе силы фрицев теперь оказались в ловушке. «А зачем же тогда взрывали склады с боеприпасами в городе, почему не вывезли их заранее?» — этот вопрос мы не озвучивали вслух, но каждый задал его в душе. Из штаба дивизии просочилась новость: приказ освободить Елец отдал лично товарищ Сталин. Это подтянуло бойцов, однако сколько таких приказов уже было отдано вождём?
…По 6 декабря загрохотало не только под Ольшанцем. Везде, по всему фронту, докуда добиралось «солдатское радио», — везде наши войска перешли в наступление. Перед началом штурма Ельца по врагу нанесли удар наши бомбардировщики и штурмовики — а ведь мы своих самолётов в небе до того практически и не видели! Так, только иногда перехватывали немецких пикировщиков истребители из эскадрильи, прикрывающей железнодорожный узел. Но по сравнению с частотой воздушных налётов и ударов врага присутствие наших ястребков и вовсе не замечалось.
И вот когда по занятому немцами Олъшанцу отработали «катюши», когда наши бойцы пошли в атаку при поддержке артиллерии, когда в наступление перешли соседи — 143-я на юге и 307-я на севере, — только тогда мы поверили словам командиров. Эта вера была сродни убеждённости в своей правоте фанатиков, отними её у нас — и сил пойти в бой уже ни у кого бы не осталось. Но именно поэтому мы больше не ставили под сомнение то, что перешли в наступление, что приказ сломить и гнать врага — это именно боевой приказ, а не бессильная ругань и вечное «давай-давай» старших командиров. Мы пошли в бой с осознанием, что должны выбить противника из Ельца, и не просто должны — мы сделаем это. Мы победим.
И именно эта вера, вера в свою победу дала нам такие силы, которых мы в себе никогда не ощущали! Каждый из нас в одночасье понял, что немцы — это не бездушный и до совершенства отточенный механизм наступления, а обычные люди из плоти и крови. Что их можно не только убить или ранить, но сломить их дух и погнать прочь.
И вот сейчас на станции враг сражается с присущим германским воякам мужеством и мастерством. Но мы бьёмся с ними бесстрашно, зная, что победим, — и от того ещё более решительно и умело! МЫ — ПОБЕЖДАЕМ, МЫ — ПОБЕДИМ!!!
Пулемётная очередь, выбившая щебень у меня под ногами, заставляет ласточкой нырнуть вниз и распластаться на земле в междупутье. Вера в победу помогает лучше драться, много лучше; но и уцелеть при этом было бы неплохо.
Между тем, ситуация меняется прямо на глазах. Часть ударных групп командиры повели куда-то в сторону, скорее всего, к железнодорожному мосту: объект действительно крайне важный. Однако наш напор автоматически ослаб; в это же время впереди послышались ревущие команды на немецком, и между железнодорожными путями замелькало множество фигур в ненавистной серой форме.
Чей-то командирский голос позади и справа проорал:
— Отсекайте их огнём! Заставьте залечь!
По наступающему врагу с новой силой ударили пулемётчики, заговорили стрелки. И мы бы заставили фрицев остановиться, но случилось то, что зачастую происходит при использовании трофеев, причём в самый неподходящий момент: закончились боеприпасы. Расчёты вынужденно замолчали; надеюсь, ребята оставили хоть что-то, чтобы в нужный момент покрепче ударить.
Тщательно целясь, стреляю несколько раз. Кого-то, кажется, свалил; но, несмотря на гораздо более точную, чем 4 дня назад, стрельбу бойцов, немцы продолжают уверенно сокращать дистанцию.
— Гранаты!
— Infanterie, Granaten!
«Колотушки» взвились в воздух с обеих сторон. Негромкие хлопки разрывов перемежаются с криками боли и руганью на русском и немецком. Одна граната легла рядом, в колее пути, но у меня была возможность скатиться в низину междупутья. Осколки прошили рельсовую нить в нескольких местах, но меня, Слава Богу, не зацепили.
— Infanterie, anden Bajonett-Angriff!!!
Кто-то с немецкой стороны властно командует солдатами; голос офицера разносится на десятки метров вокруг. Ему отвечает слитный рёв более сотни глоток.
Приподнявшись над разорванным рельсом, я впервые вижу, как немцы поднимаются в штыковую. Множество мелких групп в считанные мгновения сливаются в единое целое, что неотвратимо накатывает на нас, словно штормовая волна, грозясь захлестнуть и похоронить в своей пучине… Блики солнца отражаются на лезвиях десятков примкнутых штыков и больно бьют по глазам, а дикий рёв вошедших в боевой раж германцев невольно содрогает сердце.
Несколько секунд я заворожённо смотрю на поднявшихся в атаку врагов, что неудержимо несутся на нас, в ярости забыв о смерти. Но в ответ в глубине души разливается не страх, что неминуемо захлестнул бы меня те же 4 дня назад, а дикая, чёрная, беспробудная ненависть. На мгновение перехватило горло, стало тяжело дышать — настолько сильно я хочу их крови!
— Бойцы! ЗА РОДИНУ, ЗА СТ…
— УРРРАА-А-А-А!!!
Оборванная точным выстрелом команда потонула в ответном рёве красноармейцев. Все бойцы вокруг в едином порыве бросаются вперёд, навстречу врагу.
Пара секунд бега — и две волны обезумевших от ярости людей схлёстываются. В это же мгновение пространство над станцией заполняют грохот близких выстрелов, треск разрываемой плоти, беззвучные проклятия и ругань на обоих языках, стоны раненых; воздух напитывается ни с чем не сравнимым запахом парной человеческой крови и сгоревшего пороха…
Набегающий фриц пытается достать меня длинным выпадом. Сбиваю укол вниз стволом винтовки; резко дёргаю её на себя и коротким ударом нанизываю фашиста на «четырёхгранник».
Справа немецкий унтер огнём из автомата валит двух наших. Приседаю, вскидываю трёхлинейку, выстрел — унтер валится на бок. Слева один из бойцов в упор по врагу разряжает трофейный пистолет. К нему подбегает немец и бьёт штыком, но боец отбивает клинок ударом сапёрной лопатки, и ею же наискось рубит шею врага.
Кто-то из молодого пополнения отчаянно накидывается на крепкого немца — и валится в снег с прорубленным штыком животом. Фриц успевает сделать выстрел — и тут же получает в бок удар «четырёхгранника».
