А потом, после ответных выстрелов врага (нам-то нужно точно попасть бронебойной болванкой в уязвимую точку машины, а немцу достаточно выпалить хоть примерно в нашу сторону — от осколков защиты нет и с 20 метров) от батареи остаётся 2 орудия с чуть ли не уполовиненными расчётами (ранен и командир орудия). Это против трёх маневрирующих «троек». И шансы уже просто выжить в бою стремительно падают к нулевой отметке…
Ты склоняешься к панораме, твои руки дрожат: этот выстрел решающий. Попадёшь, и можно ещё побороться, промажешь, и немец накроет расчёт следующим же осколочным.
Секунды вновь растягиваются в вечность, в груди бухает так, что отдаёт в ушах, а руки становятся какими-то непослушными, ватными. Снаряд уже в канале ствола, но ты всё никак не решаешься выстрелить… «Тройка» резко тормозит.
Короткая.
— Господи, ПОМОГИ!
Выстрел!
Бронебойная болванка прошивает башню панцера рядом с торчащим из неё стволом пушки. Немец также успевает выстрелить, но смертельный для нас осколочный снаряд бьёт с недолётом: танк ощутимо тряхнуло в момент нашего попадания, что, естественно, сбило прицел. Секунду спустя в «тройке» детонирует боеукладка. Страшный по силе взрыв срывает башню с погон, не оставляя никому в экипаже хоть крохотного шанса выжить.
Пока мы возимся со своим панцером, оставшиеся два танка добивают второй расчёт. Я только и успел вытащить панораму и отбежать вместе со всеми, прежде чем практически прямым попаданием накрыло моё орудие.
…Уже после, на переформировке, я задумался: сыграло ли свою роль то, что я взмолился Ему о помощи? В голове стучало: «Что за бредни!» А где-то внутри зрела уверенность: «Да, это Господь мне помог. И тогда, во время бомбёжек, помогал. И ещё много-много раз помогал, когда я Его просил (пускай в детстве) или моя бабушка (знаю точно, она истово молится о нас с братом)».
Когда отпускает, смеёшься над собой, над собственным мракобесием. Думаешь даже поделиться этим… Только с кем? С комиссаром, чьи кишки размотало по ячейке прямым попаданием мины? С остряками, чьи тела намотаны на гусеницы мстительными экипажами «троек»?
— Господи, прости!
Ты просишь прощения у Бога, потому что на секунду начинаешь верить. Верить, что Он есть, что к Нему можно и нужно обращаться, что на твои поступки смотрят с Небес, и каждому из них даётся честная оценка. Тут же становится очень страшно оттого, что ты посмел ругать Его и смеяться над Ним.
Но минуту спустя в груди рождается волна гнева. А где же был Он, когда немцы обрушились всей своей мощью на спящие города? Где был Он, когда экипажи панцеров наматывали на гусеницы крошечных детей, рыдающих над трупами родителей? Когда с воздуха расстреливали колонны беженцев и санитарные поезда? Чем заслужили ТАКОЕ дети, чем заслужили ТАКОЕ все мы?!
Справедливый гнев успокаивает мои смутные терзания и душевные волнения. Бога нет, иначе Он не допустил бы того ужаса, что творится на нашей земле. Ни за что бы не допустил.
От этих мыслей на душе становится как-то легко, спокойно. Хоть и немножко грустно. На секунду даже на глаза навернулись какие-то детские слёзы: до того обидно было разувериться в существование нашего Небесного Отца, Того, Кто хранит нас…
Вздор.
…Пару недель спустя обновлённая батарея следует на передовую. Мы проезжаем безымянную деревню с разрушенной церковью. От неё веет какой-то жутью; чёрные, обугленные дыры на месте витражей на секунду показались опустевшими глазницами мёртвого.
Точнее, мёртвой. Мёртвой девушки, которую долго мучили и истязали перед ужасным концом.
Я порой видел такие трупы. И каждый раз дико хотелось мести, хотелось крови тех, кто посмел такое совершить. Каждый раз после я рвался в бой и только на поле брани находил успокоение…
А в тот миг меня поразила страшная догадка. Церковь — это же Божий дом! Священники — это же Его слуги! Люди — это ведь это Его создания, Его дети!
И оставил бы я без ответа, если бы мой дом сожгли и осквернили, а тех, кто всю жизнь помогал мне, убили? Или посадили бы в тюрьму за несовершенные преступления?
И как бы я повёл себя со своими детьми, если бы они начали плевать в меня, оскорблять меня и закончили всё это словами: «Ты больше нам не Отец и никогда им не был»?
И стал бы я защищать тех, кто предал меня и проклял? Тех, кто отвернулся от меня? Стал бы я защищать их детей?
До того мне тогда стало жутко, что я раз двадцать повторил про себя:
— Господи, прости, Господи, помилуй!
…Конечно, я не стал верующим в церковном понимании. Я с детства не знал ни одной молитвы, не соблюдал никаких постов и что там ещё делают те, кто ходит в храмы. Да и в храмы я никогда не ходил.
И как бы я туда, собственно говоря, пошёл бы? Все церкви в нашем городе закрыты, священникам запрещают служить. Да и где они остались то, эти священники?
Может, где, конечно, и остались, только я ведь и не искал никогда.
Но в Бога я поверил. Поверил в Того, Кто может защитить и уберечь, как бы страшно и опасно ни было. Я поверил в Того, Кто видит каждый наш поступок и даёт ему самую справедливую оценку. Поверил в Того, Кто ждёт, когда Его дети одумаются и вспомнят про Отца.
С тех пор я никогда уже не стеснялся шептать: «Господи, спаси, Господи, помилуй, Господи, помоги!» Во время бомбёжек и артобстрелов эти слова шептали все. И что самое интересное, в глазах моих сослуживцев я видел (так мне, по крайней мере, казалось) что-то, что отражало мои чувства, мою веру. Каждый призывал и молил Бога и каждый в Него верил, пускай как-то по-своему…
Вот и сегодня парень, чудом избежавший смерти, сразу вспомнил о Боге. И со мной вновь повторилась ситуация, когда всё решал один точный быстрый выстрел. И, как мне кажется, без моей мольбы и Его помощи тут не обошлось…
…Последняя немецкая очередь всё-таки что-то повредила в системе наводки орудия. Так что остатки «безлошадного» расчёта завтра выводятся в резерв. То есть завтра нам не идти в бой!
Нет, конечно, резерв в нашем случае понятие относительное, особенно касаемо меня. Если кого-то из наводчиков выбьют в бою, именно мне заменять его у панорамы. Впрочем, всё одно лучше, чем с трёхлинейкой бежать в атакующей пехотной цепи, да на пулемёты…
А ведь в начале войны такое было, и было не раз. Нет, когда идёт танковая атака при поддержке немецкой пехоты, и противотанковую артиллерию выбивают, уцелевшие члены расчётов пополняют жидкую цепочку обороняющихся красноармейцев. Но это закон боя, иначе не отбиться. Другое дело, что уже после тех же артиллеристов не выводили из пехотных частей. Оправданный ли это шаг, или кто-то из высоких командиров просто не понимал, что жизни военных специалистов стоят дороже, чем рядовых солдат, что на подготовку того же наводчика уходит гораздо больше времени, чем простого стрелка, — но в пехотный строй становились не только артиллеристы или танкисты, но даже лётчики! Хотя, когда от дивизий оставалось по три сотни бойцов, отпустить даже 20 человек ценных военных специалистов порой просто нельзя. Эх, жизнь…
