И всё-таки слава Богу, что завтра нам даётся гарантированный день жизни! Письмецо хоть родным напишу…
Засосенская часть города.
Лейтенант Владислав Велик, командир взвода 496-го стрелкового полка.
…Ротный на этот раз не стал особо упираться, отпуская меня на пару часов решить сердечные дела. Конечно, останься я во главе полнокровного взвода, то такие отлучки были бы просто недопустимы, нечего даже говорить; но после дневной схватки в строю осталось меньше половины штатного отделения. Капитан заранее обговорил, что завтра «взвод» выходит в его личный резерв; фактически, мы будем охранять ротного и его небольшой штаб.
Ну и пусть, ну и хорошо. Мои воевали честно, дрались с немцем до последнего. И что важно, я старался беречь людей, действительно старался. По крайней мере, не гнал в лоб на пулемёты. И, между прочим, бойцы в большинстве своём переняли мою ненависть к фрицам, мою жажду уничтожать их на нашей земле, а не просто драться, думая в первую очередь о своей жизни…
А как вообще можно иначе, когда против врага в бой идут даже дети?! Сегодня посреди боя нас остановил какой-то пацан; выскочил прямо на меня и дико завопил: «Стойте, стойте!» Я чуть ли не шмальнул в него от неожиданности.
Оказалось, мальчишка хотел предупредить о затаившемся пулемётном расчёте. Немцы спрятались в каменном подвале и могли держать из него всю улицу под фланкирующим огнём. При этом они не спешили его открывать и вполне могли ударить именно тогда, когда весь мой «взвод» оказался бы в зоне поражения — неминуемо его уничтожив.
Так что сведения героического мальчишки (между прочим, рвущегося в бой и слёзно молящего дать ему гранату и пистолет) нам очень помогли. Дом с подвалом мы благополучно обошли и забросали фрицев гранатами, не потеряв ни одного человека. Парнишку я искренне поблагодарил, но оружия молодому дурачку не дал. Ещё чего! Погибнет ведь, дурень, подростки искренне верят, что бессмертны… Малец ещё какое-то время упрашивал нас взять его с собой, просил за дружка Лёньку, что где-то рядом фрицам телефонные провода режет. В ответ я послал наглеца в три этажа, чтоб попонятней было. Мишка (Бекетов Мишка, так он представился) промолчал, но смотрел зло. Волчонок! Побереги себя ради матери…
Уже вечером, когда мы ужинали вместе с бойцами 507-го, такой же лейтенант вспомнил на мой рассказ, что перед тем, как войти в город, к ним пробился пацан лет четырнадцати, наподобие моего. И так же поделился важными сведениями о позициях противника, о пулемётных гнёздах и даже вывел на замаскированное орудие. Вот только в бою полез под пули (выручать раненого пулемётчика) и погиб. Звали парня Володя Макаревич… Эх, нехорошие у меня предчувствия про Мишку теперь, нехорошие!
Да… И как же теперь-то жизнь свою беречь, зная, что против врага дети встают, встают и гибнут!
Пулемётные очереди и глухие удары гранатных разрывов слышатся где-то далеко в стороне, словно и в другом мире. А свежий снег хрустит под ногами так привычно мирно, что на секунду кажется, что и нет войны! Но палец я держу на спусковом крючке трофейного автомата — мало ли…
Чем ближе я подхожу к её дому, тем сильнее стучит сердце, а ноги переступают всё медленнее. Я не мог не прийти сюда; не знаю, что сделал бы, если бы комбат не отпустил. Наверное, сбежал бы, попросив Самойлова прикрыть.
Короткая, полыхающая обострёнными на войне чувствами связь с понравившейся женщиной (точнее, всё-таки девушкой) в какой-то момент перестала быть одной из череды подобных. Я это понял ещё до начала боёв за город, но как-то смутно, неосознанно. Думал — раскис бродяга, но ничего, один-два боя, и близость смерти вытравит из сердца тоску об очередной подруге, оставив место лишь для ненависти к врагу да всепоглощающей жажды жизни. Жизни без обязательств, обещаний, привязанностей — лишь голые чувства, лишь этот миг — и не важно, что будет дальше. На войне вперёд не заглядывают…
Но как только мы оставили город, и я, отступая, последний раз бросил взгляд на те улочки, где затерялся её дом, улочки, что мы оставили врагу, — вот тогда я понял, что чувствую на самом деле. Ощущалось это так, будто у меня из груди вырвали сердце. В буквальном смысле вырвали и вложили в её грудь. Теперь оно только с ней; жива она — живо и сердце. Нет… да не хочу я об этом думать. Слишком страшно.
И да, поэтому я рвался в бой, как оголтелый, поэтому не жалел себя в схватках, лез на рожон сам и подставлял своих людей. Где-то в глубине души я дико страшился того, что фрицы могли сделать с молодой красивой девушкой, к тому же подруге красного командира. У нас ведь такие люди… Есть герои, как те мальчишки, а есть те, кто только и рад гадость сделать да настучать. Неважно куда — в особый отдел по надуманному поводу или врагу. Вот я и боялся самого страшного, того, что могло случиться, — а потому заранее мстил. Да… Заранее.
Сегодня, несмотря на кипящие схватки и общую усталость людей, батальонный комиссар выступил с речью. Я никогда не любил этого важного, напыщенного мудака, что всеми правдами и неправдами старался избежать личного участия в бою. Нет, среди политических руководителей встречаются нормальные ребята, и воют как надо. Взять хоть нашего политрука, Гришку Разенкова — сражается честно, от боя не бегает. Вон, ранили его даже в руку.
Но всё же у большинства политработников установка в этой войне другая. Как там гласит солдатская поговорка: «Рот закрыл, считай отвоевался»? Ну вот как раз про нашего батальонного комиссара.
И потому я не сразу понял, что в очередной раз вещает политработник. Обычно это или краткая сводка с фронта, или история подвигов каких-то просто невероятных бойцов, этаких былинных героев, что валят фашистов направо и налево. Не спорю, подвиги совершаются, взять хотя бы тех же мальчишек. Но, как правило, их приукрашивают. Гражданское население ничего, верит. Но фронтовики-то знают, что к чему, а потому слушают равнодушно, часто с раздражением.
Но в этот раз комиссар рассказывал просто, без пафоса и приукрашиваний; видать, самого проняло. Короткая история о соседях, танкистах 150 ТБР, что вместе с бойцами 307-й стрелковой б-го числа штурмовали Елец со стороны Чёрной слободы. Так вот тогда же шёл бой за село Пищулино. Атака наших захлебнулась, а немцы ещё и резервы подтянули, контратаковали, бросив в бой всю бронетехнику. Отход основных сил прикрывал танковый взвод, практически полностью погибший…
Полностью, да не полностью. Башенный стрелок одного из танков был только ранен, местные жители оказали ему помощь, укрыли. Но потом пришли немцы…
Им было всё равно, что делать с танкистом, им были нужны сведения. Причём достоверные. А башенный стрелок Михаил Крохмаль молчал. Его резали живьём, сыпали в раны соль, а мужественный танкист молчал. Ему вспороли живот — Крохмаль молчал.
Чего такого сверхъявственного он мог знать, и что бы изменилось, если бы он сообщил и так очевидные сведения врагу? Но мужик принял истинно жуткие муки, так ничего и не сказав. Чего там было больше — мужества, гордости, верности присяге или боевому братству, — но он промолчал. История меня зацепила.
