— Ввязался в этот кошмар ты из-за меня и никогда, наверное, я не смогу искупить своей вины перед тобой и своей семьей. Ведь, не придумай я тогда эти поиски, осталась бы поговорить с тобой, а не решала за тебя и остались бы все живы и здоровы. Но что мы имеем теперь? — голос дрогнул и на глазах выступила влага. — Мама… — попыталась снова заговорить о тёте Лене и не смогла. Я видел как тяжело она переносит её смерть. В меня словно нож всадили и провернули его, делая дыру в сердце по-больше, глядя на её перекошенное горем лицо.
— Покалеченные, изуродованные, замаранные, — продолжила она свой монолог. — А помнишь какими были до всего этого? Сколько в тебе было солнца. Боже, ты же пленил всех своим светом, позитивом, любовью к жизни.
Нежность во взгляде Маи, сорвала все барьеры, выстроенные, чтобы не напугать, не оттолкнуть. Но я не в силах больше сдерживаться. Потянул её к себе и крепко прижал к груди, одной рукой приподнимая за подбородок.
— Ты мой свет, моя путеводная звезда. И когда тебя нет рядом, мне приходится жить во мраке, двигаясь на ощупь. Разве человек может жить в темноте? — она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, сквозь пелену слез. — Нет. Вот и я не мог без тебя. Поэтому не было ни единого шанса, что не кинусь на твои поиски. Как и не мог позволить тебе взять на душу такой страшный грех.
Чем больше я говорил, тем жарче становилось. Казалось, не скажу сейчас, то никогда Мая не узнает ничего этого. Ведь возможно, другого шанса не появится. Поэтому говорил быстро, пламенно, задыхаясь от собственных эмоций.
— Знаешь чего я больше всего боялся? Не твоей ненависти, нет. Мне было страшно, что мог убить тебя. И стоит хоть на мгновение представить это, как невозможно дышать сразу. Такой липкий ужас накатывает. Сразу хочется петлю на шею и прекратить эти страдания. Кому я вру? Того, что не простишь тоже боялся. Жутко, до дрожи. Но даже с этим готов был смириться, лишь бы ты жила, лишь бы тебе было хорошо. Ты есть, Мая! Ты дышишь и по-прежнему освещаешь мой путь. Так что не только ты пленница моего солнца, но и я твоего.
— Люблю тебя, Жёлтый, — прошептала она, приподнимаясь на цыпочках и нежно касаясь моих губ.
— И я тебя, Пчёлка! Больше жизни! — провел пальцем по её щеке, улыбаясь.
— Я уезжаю, Макс, — вмиг став серьезной, проговорила она. — Меня отправляют домой. Буду дальше проходить лечение на Родине.
— Это же замечательно, Мая! — воскликнул, искренне обрадовавшись. Там ей станет лучше. В этом не оставалось ни капли сомнений. — С папой встретишься!
— Вылет завтра, — сказала с горечью, чуть отступив и пристально смотря на меня.
— Это хорошо, — попытался скрыть разочарование. Стоило мне увидеть Маю, как я снова терял её.
— А ты? Мне сказали, что ты еще остаешься здесь.
— Да. Меня пока не могут отпустить.
— Почему?
— Я прохожу в деле как главный свидетель. Рассказываю все что знаю.
— Разве пол года недостаточно, чтобы они переписали твои показания сотню раз?
Тревога и грусть тенью легли на лицо Пчёлки. Она искренне переживала за меня, чувствуя неладное в моих словах. Но я не мог рассказать ей все и заставить волноваться еще сильнее. Эти знания могут снова отправить её назад. Откаты в лечении для Маи сейчас опасны.
— Они постоянно показывают мне фотографии мест и людей, спрашивают бывал ли там. Поэтому какое-то время я нужен здесь. Но обязательно вернусь домой, — не уверен в собственных словах.
— Обещаешь? — глаза полны надежды.
— Обещаю, — теперь придется из кожи вылезти, но свое слово сдержать.
***
Несколько предполагаемых месяцев разлуки с Пчёлкой, превратились в полтора года. А если быть точнее в один год, семь месяцев и шесть дней. Да, я считал каждый гребенный день вдали от неё. И они стали для меня настоящей проверкой на верность чувств и выбранному ориентиру. Ни на секунду, ни на мгновение я не усомнился в поставленной цели. Слишком живыми были воспоминания о пережитом. Сцены где насиловали Маю, Мая у стадиона, Мая в больнице, до сих пор виделись мне ночами, прогоняя призраков, обступающих в темное время суток мою кровать. И порой замирали перед глазами на весь день и я ничем не мог их вспугнуть, прогнать и уж тем более не получалось вытравить насовсем. Понимал, мне не будет спокойной жизни до тех пор пока ублюдок — араб топчет землю. Как и знал, что не могу вернуться к Пчёлке до тех пор пока не доведу дело до конца. Хоть и переживал за неё, волновался, боялся потерять навсегда. Даже если бы меня отпустили домой, то не поехал, не расквитавшись врагом.
Созваниваться с Пчёлкой нам не разрешали. Боялись прослушки. Поэтому мы по старинке передавали друг другу послания через надежные каналы. Но такая связь не могла компенсировать настоящего общения. Я не слышал её голос, не видел глаз, не говоря уже о том, что не мог прикоснуться.
Старался держаться, перебирал в памяти все наши счастливые совместные моменты. Благо за двадцать лет их было так много, что хватило бы на долгие годы бессонных ночей. Но от них сердце щемило еще сильнее и хотелось волком выть на луну от тоски по моей девочке. В такие минуты меня физически корежило, ломило кости и нутро выворачивало наизнанку. Тогда я думал, что не имею право мечтать о Мае о нашем счастливом будущем до тех пор пока не разберусь с прошлым.
Вот и вкалывал как проклятый. Помогал консультировать агентов ОБСЕ, пропадал в зале, изучая боевые искусства. Вся эта активность слилась в один какой-то бесконечно длинный серый день. Где для радости было отведено почетное место в будущем. А в настоящем я жил лишь местью и надеждой на скорую встречу с Пчёлкой.
За время жизни в Европе я нехило прокачал английский и сдружился со своим куратором. Да так, что он предоставил мне место в оперативной группе занимающейся покой араба, в качестве эксперта. Те бойцы Хаммада, что смогли поймать в день теракта, так и не заговорили. Сколько бы их не пытали, ни один из них и рта не раскрыл, чтобы дать показания против своего главнокомандующего. Видимо, знали, что один звук и расплачиваться придется их близким. Были правда и другие арабы, которых задерживали то тут, то там по наводкам о готовящихся терактах, и лишь один из них заговорил, сумев указать нам территориальное расположение двух баз Хаммада. А после этого его закололи вилкой в тюремной столовой.
