Чем черт не шутит? Может, и главой города кто-нибудь из братьев станет. За порт эти ушлые мужики уж точно зацепятся. Своих оппонентов они легко к ногтю прижмут – прожить шесть лет под немцами и не замазаться связями с нацистами смогут единицы, и первыми среди них будут братья Ларссоны. У них в загашниках заныкано теперь уже два личных архива высокопоставленных гестаповцев – есть с чем работать.
– А ты изменился, «Егерь». Мне о тебе «Стерх» рассказывал – раньше такой хитрож… продуманности не было. Действовал больше спонтанно. В бытовой обстановке, по крайней мере, – задумчиво протянул «Лис».
Ответил я максимально честно. Для меня это уже давным-давно было непреложной истиной:
– Раньше я еще был человеком, а теперь – лютый зверь, и в первую очередь прикидываю, куда и как собеседнику нож засунуть, чтобы его не убить, а как можно больнее ранить и при этом максимально обездвижить, чтобы потом допрашивать удобно было.
Знаешь, «Лис», я долгое время не мог понять, почему в нашей истории сразу после войны появилось такое огромное количество банд и беспредельных уголовников. И только совсем недавно до меня дошло, что бо́льшая часть бандитов – это не сумевшие вовремя остановиться фронтовики. В том числе и воевавшие в штрафбатах, а затем и в обычной пехоте уголовники. Понятно, что и «лесные братья», и обычные полицаи, и всевозможные расплодившиеся за годы войны дезертиры, и мародеры тоже в их числе.
В нашей с тобой войне было проще: полгода – и домой. В рейд сходил, в расположение вернулся – и вроде душой отдыхаешь. Можешь стакан принять, отоспаться, да и шальная мина в окоп не прилетит, и «Юнкерс» свою тонну бомб на блиндаж не вывалит.
Психологически проще – быстрее отходишь, а здесь все не так. Четыре года сплошного напряжения, крови, грязи, погибающих каждый день друзей. Не у всех психика выдержала, люди просто не смогли остановиться.
В самые первые дни моего появления здесь мне очень не хотелось воевать. Совсем. До икоты. Хотелось добраться туда, где не стреляют, да и просто вернуться обратно. Там, у нас, меня вполне устраивала та беззаботная комфортная жизнь за пазухой у своего приятеля. Необременительное зарабатывание приличных денег, девочки, рыбалка, путешествия. Жизнь без забот и проблем.
Попав сюда, я несколько дней находился в эмоциональном ступоре, не понимая, что мне делать. Можно было бы остаться в блиндаже до осени, но там были две рядом находящиеся деревни, и местные засекли бы меня сразу. Мальчишки, по крайней мере, а где мальчишки, там и взрослые.
Уходил я от блиндажа только по одной причине – там ловушка. Этакий глухой и неудобный карман, в котором зажать нас двоих – это как два пальца обмочить. Вот сразу и подумал, что проще перебраться на границу Белоруссии и Латвии, перетоптаться там до осени и на месте решить, что дальше делать.
Ну, а потом как снежный ком все событиями обросло. И знаешь, что в первый раз ударило сильнее всего? Люди, расстрелянные с самолетов и валяющиеся на поле, как ненужный хлам. Женщины, мужики, дети-подростки. Ни стариков, ни маленьких детей глазами не ухватил, а вот мальчонку лет двенадцати до сих пор вспоминаю. Он метрах в двадцати от дороги валялся. Выходное в спине от крупнокалиберной пули с два кулака, а лица не помню. Может, тогда и не видел.
Девочка Вера только добавила огонька своим появлением и последующим рассказом, а через трое суток после начала движения произошла Сарья, и планка у меня окончательно сдвинулась. Если б не Вера с Виталиком, в Сарье я обратно бы в этот мир не вернулся.
С того дня я не воспринимаю солдат и офицеров Вермахта, эсэсовцев, карателей и полицаев как людей. Причем национальность солдата или офицера для меня не важна. Мне их всяких довелось во всей красе лицезреть. Немцев, австрийцев, латышей, литовцев, украинцев, эстонцев, русских, белорусов. Даже с одним чехом удалось пообщаться, перед тем как его в расход пустили. Врачом, кстати, оказался. Спокойно служил в немецкой армии. Правда, о том, что он чех, только в самом конце раскололся, когда Генрих Карлович его на акценте поймал.
Живые они для меня только как источники необходимой для меня информации, и зверски пытать своего пока еще живого «собеседника» я буду не так, как в сорок первом. В тот день это было больше спонтанно, на надрыве эмоций.
В том крайнем доме я увидел такое, что готов был грызть полицаев зубами. С детьми так поступать нельзя. Не был я тогда к такому готов. Потому-то я и пленного полицая строгал, как кочан капусты, – вымещал на нем все, что тогда чувствовал. В себя пришел и смог анализировать информацию только тогда, когда меня водой облили.
Теперь же я допрашиваю пленных с полным осознанием своих действий. С подробнейшим анализом каждого произнесенного пленным звука. С твердой уверенностью в правильности моего воздействия на противника и, без всякого сомнения, даже мизерных угрызений совести.
Знаешь, что «Багги» чувствовал, когда мстил? Там. У нас. Ничего. Совсем ничего, кроме одной-единственной уверенности в правильности того, что он вытворяет. Вот и у меня все эмоции атрофировались. Внешне человек, а внутри зверюга беспредельная, настроенная только на мне одному известный результат, и останавливаться нам с «Багги» ни в коем случае нельзя – изнутри выгорим.
Для себя я это четко осознал летом сорок второго, когда мы с «Рысью» охранников шталага 347 с вышек расстреливали. Вот там у меня как будто камень с души свалился. По большому счету, я простой офицер, а ответственности на себя тогда взвалил на целый детский сад. Взвалил, а удержать их на своих плечах не смог.
Просто в самом начале я совсем не понимал местных мальчишек и девчонок. Пытался вести себя с ними, как с бойцами своей группы, и из-за этого делал огромное количество ошибок.
Такого не было даже на нашей с тобой войне. Нашим современникам никогда и в голову не сможет прийти, что обыкновенный, ничем не примечательный пожилой солдат Вермахта из тылового подразделения может, покормив ребенка шоколадкой или протянув ему галету, тут же легко насадить детеныша на штык, а я рассказ об этом лично слышал. Сам не видел – один из разведчиков Зераха рассказал. Он около недели за карательным отрядом наблюдал, пока связной за группой бегал.
И отмазка у такого солдата простая – господин лейтенант приказал. Оберфельдфебель, гауптман, обер-лейтенант – нужное подчеркнуть.
Простые каратели вообще не издеваются над людьми – об издевательствах и речи никакой нет. Садистов это не касается, но их даже в карательных батальонах сторо́нятся. В основной своей массе солдаты карательных батальонов выполняют такой же приказ, а сам приказ до изумления простой: уничтожить. И уничтожают всю деревню: женщин, детей, стариков, редких мужиков, если остались.
Грабежи – это уже вторично. Германия занимается планомерными грабежами на государственном уровне, выметая из захваченных стран все, до чего может дотянуться. И такое на всех оккупированных территориях и в течение всей этой войны. Там, куда не добираются каратели, развлекаются полицаи и фельджандармы из орсткомендатур, выгребая из подвалов даже гнилую картошку. Хотя откуда там на третий год войны картошка, да еще и гнилая?
