Оба эсэсовца прошли вместе Францию, Бельгию и Люксембург. После Французской кампании были обласканы рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером – Гиммлер лично вручил им эсэсовские кинжалы с дарственными надписями. Причем (и это следует выделить отдельно) у пожилого капитана было кольцо «Мертвая голова» – персональный наградной знак, выдаваемый лично Генрихом Гиммлером членам СС, а у его командира такого знака не было. Хотя они служили (и отличились) вместе.
Затем они оба были переведены в Польшу и возглавили вновь созданную отдельную зондеркоманду. Что само по себе не совсем логично. Если эсэсовцы отличились оба, то почему Фридриха Зомменинга не повысили в звании и не поставили на руководящую должность, допустим, в такую же зондеркоманду или не отправили рулить каким-либо концлагерем? Ведь награждал его сам рейхсфюрер СС.
Допрос же самого Зомменинга пока не принес ничего, кроме двух странных и абсолютно не связанных друг с другом фраз, произнесенных им в бреду: «Ewig lebendig» и «Stahlhelm». То есть: «вечно живой» и «стальной шлем».
Все это было не слишком правильно, и я решил еще раз поговорить с Поогеном. Может, он уже созрел для предметного разговора? Причем теперь я перестану играть в «доброго полицейского», а стану тем, кто есть на самом деле для эсэсовских нелюдей, – зверем.
Глава 14
Вторая наша встреча с Поогеном сложилась для меня неожиданно. Я изначально собирался начать допрос с жестокого давления и, уже направляясь в дальнюю комнату, где находился оберштурмбаннфюрер, непроизвольно себя накручивал, но действительность оказалась выше моего понимания ситуации.
Едва я зашел и жестом отпустил часового, эсэсовский подполковник усмехнулся и довольно вальяжно, несмотря на свой непритязательный вид и состояние, произнес.
– Знаете, майор! Вы меня обманули. К английской разведке вы не имеете никакого отношения. Я скорее поверю, что вы рейнджер из подразделений морской пехоты Американских Штатов. Я готов с вами сотрудничать, но на определенных условиях. – Я ожидал, что эсэсовец будет со мной торговаться, но не думал, что это произойдет настолько быстро.
Все бы ничего, но говорил Густав Пооген по-английски, совершенно непринужденно копируя ирландский акцент Генри Эванса – моего недавнего, недолгого, но именно поэтому очень строгого учителя английского языка.
– Молчи, тварь! – вырвалось у меня совершенно искренне. – Они понимают! Молчи, если хочешь жить. – Пооген успел только удивленно приоткрыть рот для следующей фразы.
В два шага дойдя до изумленного эсэсовца, я двумя ладонями резко хлопнул его по ушам. И тут же, не обращая внимания на дикий вой ошеломленного немца, с приличной силой засадил орущему эсэсовцу коленом прямо в раззявленный рот. Крик мгновенно захлебнулся.
Теперь пару раз наотмашь кулаками по скулам – вполсилы, исключительно для закрепления психологического эффекта. В стороны полетели капли крови из разбитых губ.
Еще раз коленом по хлебальнику. Это чтобы вкус крови почувствовал. Второй удар посильнее, помогая себе руками – пришлось схватить эсэсовца за уши и с силой насадить его на колено.
Хорошо! Вдобавок и нос ему еще раз расквасил.
«Не убить бы», – мелькнуло вскользь и как-то отстраненно.
Я был почти уверен, что оберштурмбаннфюреру больше нечего мне сказать, и он просто-напросто тянет время, поэтому церемониться с ним смысла больше не видел.
Боже! Как же я ошибался. И когда Пооген истерически заорал: «Я расскажу! Я все расскажу!» – мне не удалось сразу остановиться, и я добавил гестаповцу еще и кулаком в солнечное сплетение. От чего его истерический крик перешел в надрывное перханье.
Я тут же прекратил экзекуцию. Не пытками же это называть? Так – легкое поглаживание. К пыткам я еще не приступал.
Жестко взяв эсэсовца за правое ухо, я приставил к его левому глазу кончик ножа – исключительно для закрепления психологического эффекта.
Зрачки оберштурмбаннфюрера расширились, по виску потекла струйка пота, а сам он попытался убрать голову назад. Без какого-либо успеха.
Ну да. А за ухо я его зачем уцепил? Чтобы надежно зафиксировать, а то насадится башкой на нож и прощай источник информации.
– Говори, падаль! Тихо. Медленно. Подробно. И только правду. Кто ты такой? Настоящее имя? Как ты понял, что я американец? Откуда ты так хорошо знаешь английский язык? Чем занимается твоя зондеркоманда? Для каких целей вам такое количество разнообразных людей? Где находятся лаборатории и хранилища? Кто в них работает? Кто руководитель проекта? Расскажешь честно – лично тебя охранять буду. Будешь вилять – с живого кожу сдеру.
– Я расскажу! Господин майор! Я все расскажу! Только не выдавайте меня англичанам! – свистящим шепотом заговорил эсэсовец.
«Опа! А чего это тебя так к англичанам не тянет?» – сразу же мелькнула у меня быстрая мыслишка.
– Говори! Даю слово дворянина. – Откуда вылезла эта фраза, я и сам не понимаю, но именно эти слова успокоили немца, и он принялся рассказывать.
Оберштурмбаннфюрер СС Густав Пооген
Это оказался действительно американец, но реакция его была неожиданна. Сначала он как-то судорожно дернулся, лицо его на мгновение исказилось, а затем майор очень быстро подошел ко мне и ударил сразу двумя руками. Как – я сразу не понял. Резкая и очень сильная боль пронзила мне голову. И сразу удар коленом. Еще удары, еще. Брызнули кровь и слезы.
Густав был готов торговаться и сдать информацию в обмен на жизнь и собственную безопасность, но он с детства был нетерпим к боли. Патологически. Ни в детстве, ни в юности, ни в более позднем возрасте он никогда не дрался, считая данное действие проявлением низменного варварства, и откуда-то из глубины сознания помимо его воли неожиданно даже для него самого вырвалось: «Я расскажу! Господин майор! Я все расскажу! Только не выдавайте меня англичанам!»
Удары тут же прекратились, но посыпались своевременные и очень точные по своей сути вопросы, и не ответить на них правдиво было уже невозможно. И бывший профессор Мюнхенского университета, блестящий лингвист и ученый, доктор философских наук Георг Циммерман обреченно заговорил.
«Рейнджер»
Я слушал эсэсовца и с каждым его словом все дальше и дальше проваливался в водоворот кровавых событий десятилетней давности. Сказать, что я был удивлен, это не сказать практически ничего. К такой информации я готов не был, и, слушая то, что лепечет это раздавленное мной животное, мне все больше и больше хотелось свернуть ему шею. Раздавить это насекомое собственными руками. Растереть его в кровавый фарш по пыльному дубовому паркету старинного особняка.
Раньше я считал, что видел и испытал все, но масштаб этого чудовищного эксперимента фактически размазал меня. В моем мозгу мелькали воспоминания того, что я испытал лично за три года этой проклятой войны, и то, что видел только на кадрах старой военной хроники.
